Или ты можешь остаться здесь и помочь нам. Мы же тебя не просто так пригласили.
А на улицу можно будет выходить?
На улицу можно будет выходить.
И погулять, и в деревню сходить, пива выпить?
Все, что хочешь. У нас для тебя даже велосипед есть. Мы подумывали, не захватить ли из Амстердама твой собственный, но здесь модель без переключения передач не годится.
Мне поручили придумать ему детство.
Помнишь, у тебя в архиве была полочка, ты собирал буклеты и брошюры времен твоего детства, начал Йохан. Ты хорошо знаешь те интерьеры и предметы обстановки, вот и придумай для него, где и как он жил. Полная семья, обычное детство, шрамов у него нет, так что не нужно будет даже заставлять его падать с качелей. Ему нужно будет запомнить, что его окружало, и научиться ориентироваться в том, что ты придумаешь: в доме, вокруг дома, в районе.
Ему передадут личность рано умершего ребенка? – спросил я. Я где-то об этом читал.
Мы придумаем человека, мы создадим человека. Мы сделаем так, чтобы все его файлы были в порядке, а если не получится, то где-нибудь пропадут архивы и его будет не найти. Большой точности тут не нужно, допрашивать о детстве его никто не будет – с чего бы? – но ему нужно знать, кто он и откуда.
И откуда же он?
Что-то типа пригорода в большой агломерации, ответил Йохан, точно не деревня в триста жителей. Нам пришел на ум Амстелвен. Какой-нибудь типичный район времен послевоенного восстановления.
Я там родился.
Йохан посмотрел на Леннокса. Надо же, хмыкнул тот.
Значит, так тому и быть, подытожил Йохан. Мы нашли квартал, который сейчас уже снесли, так попроще будет. Недалеко от того дома, где ты родился.
Но я там жил только до четырех лет, я там почти ничего не знаю! – воскликнул я в панике, вдруг испугавшись, что произошла ошибка и что они случайно решили, что я эксперт по тому, как живут в Амстелвене, и это значит, что мне придется вернуться домой.
Ничего страшного, сказал Йохан, мы предоставим тебе всю необходимую информацию. Все, что захочешь.
Я успокоился. А зовут его, значит, Бонзо?
Для тебя да, ответил Йохан, здесь мы называем его так.
Его настоящее новое имя я так никогда и не узнал. Вероятно, каждому отделу разрешалось знать ровно столько, сколько необходимо, и не более того.
Я зря испугался, что придется возвращаться домой; когда я принялся за работу, то с каждым днем, похожим на предыдущий, становилось все очевиднее, что я вообще должен буду остаться там навсегда. Из-за нереальности происходящего, из-за наигранной небрежности, с которой Йохан и Леннокс вовлекли меня в это дело. Как бы мне удалось уйти, как бы они меня отпустили после такого проекта? Эта мысль не пугала меня. Во всем этом даже прослеживалась некая закономерность. Как когда-то мне сообщили в бюро занятости: со следующей недели вы на двенадцать месяцев поступаете на работу в архив, так же и сейчас – я просто узнал, что моя будущая жизнь с этого момента будет проходить здесь, в бывшем монастыре.
Может, обе должности лежали в одной плоскости и одна являлась продолжением второй, может, архив был не просто архивом, а еще и местом вербовки в другие государственные структуры, в том числе, или даже особенно, в менее открытые организации; а Йохан был вербовщиком. Мне стало любопытно: а что на самом деле было написано в трудовом договоре, который я подписал, прежде чем начать работать в архиве? Может, я согласился всю жизнь посвятить государственной службе или меня будут вызывать для спецпроектов? Я так и представил себе биографическую справку: в юном возрасте по завершении испытательного срока длиной в двенадцать месяцев, отработанного в столичном архиве, переведен в бывший монастырь, выдаваемый за место для ретритов, но где в действительности никак не называемая государственная структура занималась секретными проектами – и я не испугался; и там счастливо состарился, в молчании и безбрачии. Письма писать можно? – спросил я у Йохана. Если хочешь, ответил он. Друзей у меня было мало, а тех, которые были, любой другой назвал бы приятелями. Мы еще переписывались с Эмми, но все реже, потому что мы все меньше могли друг другу сказать. Если представить, что я больше никого не увижу, будет ли это так уж плохо; о ком я по-настоящему буду скучать, если навсегда останусь тут?