Хороший сын

Ужин проходил в безмолвии. Меня никто об этом не предупреждал, но все молчали, и я поэтому тоже. Мы сидели за длинным деревянным столом, на длинных деревянных скамьях, все, кроме Йохана, который в своей коляске расположился во главе стола. Нас было человек тридцать, кроме Йохана и Леннокса, я никого не знал. Общество было смешанное: и мужчины, и женщины, большинству за сорок; я решил, что это бизнесмены, приехавшие на ретрит под руководством Йохана.

Ужин был простой и вегетарианский, фасоль с рисом и салат. По мере того как я подъедал все из своей миски, тишина вокруг нравилась мне все больше. Слышны были только звуки, которые имели смысл, потому что были неизбежными: скрип вилок и ножей, жевание, глотки воды и инициированная тонкими жестами или движениями глаз передача кастрюль и кувшинов с водой. Лишь неизбежное имеет смысл, подумал я. Это был афоризм такого рода, который всю свою силу и ценность разменивает на статус ничего не говорящего клише, как только еще раз произнесешь его сам себе, но я решил, что это нестрашно, эту цену я был готов заплатить.

Что мне во время этого ужина и многих других трапез, которые мне еще здесь предстояли (потому что в этом зале я буду питаться еще долго), показалось необычным, так это что тишина запускает относительное безвременье. Конечно, процесс еды разворачивается во времени, от первого кусочка до пустой тарелки, но это время уравновешенное, само собой разумеющееся, не такое дерганое время, которое возникает под действием разговоров, вопросов и ответов и всевозможной суеты по пустякам и без, сопровождающей все это (поняли ли меня, правильно ли я услышал, о чем это, почему он вдруг ведет себя так отстраненно?), и не такое, вызывающее раздражение и неуместные ожидания, забегающее вперед время, которое возникает, когда все представляются друг другу и рассказывают что-то о себе. Я сразу почувствовал себя дома, а работа даже еще не началась.

Глава 7

Честно говоря, я думал, что здесь будут длинные главы, с развернутыми прустовскими предложениями, описывающими здание, жильцов и окрестности. Но, к своему удивлению, я вижу, что длинными они становиться не хотят. Ну да, понятно, это было прекрасное спокойное время, можно даже сказать, счастливое время, а такие периоды описывать сложно. Это было время урегулированное, это, наверное, главное, у нас была наша работа, у нас была наша тишина, я был частью чего-то большего, и это действовало успокаивающе. Казалось, будто раньше мое сердце всегда билось чуточку быстрее, чем нужно, а теперь адаптировало частоту своих ударов под ритм местных каденций; хоть этого и не было слышно, но наши сердца бились в унисон. Впрочем, это не означало, что я стал бездушным винтиком в коллективе; я был и участником, и наблюдателем. Я взял себе за привычку придумывать за общим столом подробную биографию всех присутствующих и сочинял рассказы в духе Агаты Кристи, где кого-то из нас убил кто-то из нас же; я придумывал, какой мотив может скрываться за убийством (обычно что-то произошедшее в прошлом) и как это дело распутали. Каждый день я выбирал жертвой кого-то другого. Сами убийства меня не волновали, мне были интересны истории, которые я сочинял про жертв. Неприметной пожилой женщине, которая часто сидела напротив (места за столом не были за нами закреплены, но все же люди предпочитали садиться туда же, куда и обычно), я подарил богатое колониальное прошлое, с внебрачным ребенком и тяжбами за наследство; мужчина с большими седыми усами был полковником в отставке, с которым тоже было не все так просто, только уже не помню, что именно.

Самым интригующим сотрапезником был высокий худой мужчина с короткими черными волосами, всегда одетый в черное. Я прозвал его для себя Пастором и после того, как сделал его один раз жертвой (его нашли в подвале с перерезанными венами), в следующих фантазиях уже повысил до детектива-любителя, который вел расследование, потому что для этой роли у него была самая подходящая внешность. Он всегда внимательно наблюдал за происходящим, с лицом, на котором не отражалось ничего, – но было понятно, что он обо всем имеет свое мнение и что его мысли вовсе не обязательно благодушны или миролюбивы. Даже здесь, где никто не разговаривал, он выделялся своей молчаливостью. По воле моего воображения он вышагивал по коридорам, заходил в помещения, где собрались подозреваемые, с помощью прицельных вопросов выуживал из преступников признания. Сюжет был для меня не так важен, да я и не был в этом силен, меня больше интересовали атмосфера, гнетущее настроение, робкие ожидания, легкая, почти незаметная улыбка, с которой Пастор выходил из помещения, распутав дело.