Хороший сын

За эти пять дней я начал возлагать на искусство большие надежды, и, скорее всего, именно этот опыт сподвиг меня к тому, чтобы спустя полгода подать документы на искусствоведение. Я уже почти ничего не помню из того, что мы там видели во время перерывов, но несколько произведений навсегда остались в моей памяти, потому что помимо «восторга» за той неделей закрепилось выражение «мастерство в передаче фактуры». В наши беседы его ввел Леннокс, а ему оно досталось от матери, которая в Свободном университете прослушала курс лекций «Как смотреть на искусство». Обозначало оно то, как художники пытаются передать на полотне фактуру различных материалов. Складки одеяний святых на картинах позднего Средневековья и эпохи Возрождения, мех и бриллианты, которыми украшена одежда епископов, но особенно бокалы, сыр и хлеб на натюрмортах семнадцатого века. В музее висела небольшая картина Питера Класа с каким-то мутным напитком в бокале, ножом, нарезанной селедкой и булочкой, и вот особенно эта селедка и эта булочка заставляли нас возвращаться к картине снова и снова, чтобы рассматривать блеск рыбьей кожи и пористость хлеба. Я понял, что в таких работах важна не имитация, ну или, во всяком случае, не только имитация, но и трансцендентность, хотя вполне возможно, этого слова я тогда еще не знал. Художник не восклицал: посмотрите на меня! – он восклицал: посмотрите на это! Хотя мы ходили и в залы с современным искусством, и в сад с современной пластикой, но все же основное ядро наших обеденных экспедиций заключалось в поисках «подходящей фактуры». Позднее у меня выработаются другие предпочтения, я полюблю искусство двадцатого века, от экспрессионизма и дадаизма до постмодернизма, потому что это наша эпоха, потому что в этом должна была быть правда о нас, и о нашем времени, и нашей истории, хотя, может быть, просто потому, что я видел в нем красоту, но и это прошло; еще позже я полюбил пейзажи и как реалистичные, так и не очень изображения городов на картинах раннего Возрождения, перекрестки дорог, встречи святых, сцены из жизни Христа, где на заднем плане видны тающие в дымке холмы с нежными деревцами, и города с каменными стенами, дворцами и церквями, – все маленькое, далекое и в мягких тонах; так и хочется там погулять, по этим холмам, хочется соединить задние планы со всех картин, чтобы можно было перебираться из одного пейзажа в другой, из одного города в другой, а сам бы ты был маленькой точкой где-то на заднем плане.

Интермедия в Боймансе была недолгой, но эти дни меня сформировали, во всяком случае частично, – так же как и весь архивный период задал определенный вектор моей жизни. Безработного молодого человека пристраивают на двенадцать месяцев в некое муниципальное учреждение, потому что там не хватает рабочих рук, – и вот пожалуйста, вся его дальнейшая жизнь развивается из этого случая, решающим оказался этот поворот, который он даже не сам выбрал. И вот в конце концов сидишь ты такой много лет спустя, когда твоего собственного мира, можно сказать, и не существует более, в машине с Ленноксом, движешься в южном направлении, так как что-то случилось с Де Мейстером, ведь Де Мейстер – это Бонзо, я уже говорил?

Да, но все равно спасибо, что напомнил. Де Мейстер потом стал Бонзо и у него что-то с памятью, я правильно понимаю?

Да, все правильно.

И Бонзо, получается, типа, псевдоним. Или кодовое имя?

Именно. Нужно будет еще раз все это перечитать на свежую голову, сейчас я уже сам потерял нить, по-моему. Вот, например, эта глава про архив. Получилось хоть немного передать атмосферу времени и объяснить, кто такой Леннокс?

Думаю, да.