Хороший сын

Нет, я на самом деле там, говорю же тебе, в этом-то весь и трюк. Я пишу это в будущем, в музее-гостиной одного большого города, над которым только что прошел дождичек… Ни государство, ни адвокаты не смогут меня здесь найти, а Леннокс болен, и у меня куча времени, так что я спокойно могу описать все, что произошло с Де Мейстером.

Окей… Его труп не залили бетоном и не выкинули в Рейн, он сменил имя на Бонзо. Вот что нам пока известно.

А остальное ты скоро тоже узнаешь. Смотритель музея, он представился, но я не расслышал, как его зовут, ставит сейчас передо мной чашку кофе. Настоящего, редкость по нынешним временам, надо будет спросить, где он его берет. Смотри, вот сейчас опять было указание на какое-то неопределенное будущее. Надо будет у него, кстати, еще спросить, ждет ли он от меня платы, об этом мы как-то совсем не договорились. Так на чем я остановился? Мы всегда называли его по фамилии.

Кого?

Кого-кого, Де Мейстера, конечно, о ком еще мы все это время говорим? Он проявлял мало интереса к пробуждающимся студенткам, как будто он был выше всего этого, но среди других товарищей по дилдо-столу, после того как они вычислили, чем мы с Ленноксом занимаемся по утрам, шахматная сетка, которую мы, как трафарет, наложили на общежитие, скоро стала всеобщим достоянием. Удивительно, насколько быстро они, не умея играть в шахматы, освоили буквенно-цифровые комбинации, обозначающие конкретные окна. Вообще-то мы с Ленноксом с удовольствием оставили бы это общежитие вместе со всем, что происходило за его окнами, себе, но получилось по-другому, вероятно потому, что мы слишком гордились своим открытием.

Узнав обо всем, остальные парни уже через несколько дней разбирались в наших фаворитках не хуже нашего, и надо же, в их соглядатайском азарте оказалось куда меньше бравады, чем можно было представить. Никто, в общем-то, не пытался смаковать детали, сидя за дилдо-столом, никто не бахвалился и не гоготал, стоя у окна. Случалось иногда, что кто-нибудь восклицал: я трахну ее, трахну! – особенно когда в кадре появлялась E5, та девушка с покачивающимися бедрами, которую я увидел первой, но подобные выходки тут же пресекались товарищами, которые рассудительно-насмешливо выражали сомнения в возможности практического осуществления этих восторженных намерений. То, что мы видели, внушало некоторое благоговение, страх наряду со смирением, потому что все это было так близко и так далеко одновременно. В наших взглядах иногда появлялась мечтательность, словно и мы, как и сами девушки на шахматной доске, только что проснулись и еще не стряхнули с себя сон.

Но какими бы мечтательными ни были наши настроения, под ними всегда таилось влечение, просыпавшееся с немым первозданным криком, когда мы на самом деле что-то видели, что-то более серьезное, чем девушка в футболке и с голыми ногами; например, если девушки ходили по комнате с голой грудью, или снимали халат перед платяным шкафом, так что было видно лобок, или наклонялись, чтобы поднять с пола одежду. Один раз мы видели, как B5 одевается в присутствии парня, который стоя курил у окна в одних трусах. Этот парень вызвал столько негодования в наших кругах (его нужно убить, это однозначно; как? тут мнения расходились, но все соглашались в одном: чтобы долго и никакого наркоза), что мне на секунду показалось, что он видит и слышит наше возмущение: во всяком случае, он внезапно замер, но через несколько мгновений опять курил как ни в чем не бывало; и вряд ли слышал наш презрительный смех, поднявшийся, когда он запустил руку в трусы, чтобы почесать яйца. Мы еще два раза видели, как он подходит к окну, опять с сигаретой, опять в своих белых труселях, и каждый раз приветствовали его скандированием: за-го-ра-жи-ва-ешь, козел! за-го-ра-жи-ва-ешь, козел! – потому что из-за него было плохо видно, как B5 одевается.

Но подобные взрывы, как у футбольных фанатов, были редкостью. Обычно мы наблюдали за происходящим в относительной тишине. Узкие окна, как магниты, притягивали нас к себе, утро за утром, и мы стояли по одному-двое на окно, такое узкое, что приходилось прижиматься друг к другу или заглядывать через плечо; иногда кто-то отходил, и тогда его место занимал другой, в одиннадцать часов хождения по большей части заканчивались: почти все студентки к этому времени уже вставали. Схемы шахматной доски висели теперь у каждого окна на каждом этаже здания.

Иногда я с тоской вспоминал те дни, когда общежитие принадлежало мне одному, еще до того, как Леннокс применил к нему систему записи шахматных ходов, когда вид из окна существовал только для меня и потому был гораздо более размытым, так как не был вписан ни в какую классификацию.