Хороший сын

Не знаю, мог ли я в то время все это сформулировать, но примерно так я и думал и из-за такой интерпретации приписывал экс-полицейским некоторую трагичность, которая хорошо ложилась на мое настроение того периода жизни и соответствовала той мрачной музыке, которую я тогда слушал. Я был молод и пытался казаться мудрее, чем был на самом деле, и вел себя снисходительно-учтиво; откуда это взялось – для меня загадка, этому вполне можно было бы посвятить отдельное исследование, «Учтивая снисходительность в позднеподростковом возрасте», но, наверное, пусть его напишет кто-нибудь другой. В один прекрасный момент я стоял у длинного стола и наблюдал за работой отставных следователей, кому-то из них удалось добиться того, чтобы горел фонарь на Ахтерхрахт, и все испытывали тихую радость по этому поводу, на столе в тот день стояло несколько макетов, и я сказал: все это так удивительно и неповторимо, надо будет отдать это в музей. И тут (как я сейчас понимаю) что-то изменилось: словно в тот момент начали тикать часы, будто это мое замечание запустило механизм отсчета, положившего конец безвременью и самоцельному бытию и обозначившего переход к бытию присваивающему, меняющемуся, конечному; у меня на глазах у бывших следователей опустились плечи, как будто и они вдруг спросили самих себя: а чем это мы тут занимаемся? Я увидел как тикающие часы отсчитывали наши последние дни на бывшем хлебозаводе и завершали период разъездов с Йоханом; часы тикали, Йохан упал с лестницы, ездить за архивами теперь стали другие, а там и пришло время сдачи в эксплуатацию последнего из новых запасников, того, что выходит окнами на женское общежитие на улице Рюстенбюрхердварсстрат.

Глава 3

Женское общежитие не было, вообще-то, полностью женским, но юноши в нашей схеме игнорировались. Однако сначала вот о чем. Йохан Штраус свалился с лестницы, когда мы в доме у престарелого общественника где-то в районе Ауд-Вест забирали архивные документы Объединения детских площадок «Вмесвесигр» (Вместе весело играть). Это название я не забыл, потому что тогда мы втроем ездили за архивом в последний раз. Йохан спускался вниз с полной коробкой папок-регистраторов, распухших от влажности, когда у ковровой дорожки на лестнице сорвались крепления. Я шел за ним следом и видел, как он с грохотом кувыркается по лестнице, странное зрелище – казалось, он изобрел новое средство передвижения, но пока что освоил его не до конца. Внизу он впилился в дверь, и у него причудливо вывернулась нога, что выглядело еще более странно, а через секунду он побелел как мел. Я так и стоял с коробкой в руках. У меня в коробке тоже лежали регистраторы, с веселым узором семидесятых годов на обложках. А, опять эта дорожка? – откуда-то сверху крикнул пожилой активист. Мне было не спуститься, потому что Йохан заполнил собой весь проход, и коробку поставить тоже было негде. Вернувшись со всей поклажей в гостиную активиста, я сказал, что нужно вызвать скорую. Леннокс выронил свою коробку из рук и пошел вниз смотреть. Да! – крикнул он. Вызывайте! Старик начал трясущимися руками перелистывать пожелтевший телефонный справочник.

Леннокс поехал с Йоханом в больницу, а я позвонил в архив сообщить, что случилось, и попросить кого-нибудь приехать за машиной, потому что у меня не было прав. Потом я отправился на Амстелдейк. Когда я вернулся, был как раз перерыв на кофе. Коллеги с дилдо-стола уже знали, что произошло, но хотели услышать рассказ очевидца. А Леннокс где? Поехал в больницу. Ха, мог бы заодно попросить исправить свой нос. В общем и целом они восприняли это довольно легкомысленно, но Йохан все не возвращался: перелом оказался очень сложным, к тому же в больнице у него обнаружили очень неприятную форму саркомы кости; короче, когда он вернулся, он уже ездил в кресле и нога у него была только одна. Мы с Ленноксом навещали его в больнице, но не знали, что говорить. Как дела, как твоя нога? И так понятно, как у нее дела: ее отрезали. А еще однажды во время перерыва мы всем архивом расписывались в огромных размеров открытке с пожеланиями скорейшего выздоровления. На лицевой стороне была нарисована медсестра в халатике на пару размеров меньше, чем нужно, в руках у которой был гигантский шприц. Она еще что-то смешное говорила, не помню что.

Поездки взял на себя другой архивариус, по фамилии Схитман. За нашим столом его, конечно же, прозвали Шитман, походя, с небрежностью, граничащей уже с буддийским отделением от привязанностей. Шитман взял себе других попутчиков. Нас с Ленноксом он не выбрал, наверное, потому, что думал, что это мы наградили его таким прозвищем, как раньше Йохана, – хотя уже по уровню второго прозвища можно было догадаться, что он неправ.