Хороший сын

Потому что я очень легко могу себе это представить. Ты просыпаешься самим собой без возраста, версией себя из потустороннего мира, тебе вечные тридцать, вечные сорок, гоп, выпрыгиваем из кровати, говоришь ты сам себе, нас ждет новый день. Ты хочешь сбросить с себя одеяло и встать ногами на пол, но тут до тебя начинает доходить, что ты стар и немощен, и живешь уже не в своем доме, и придется ждать, пока тебя спустят с кровати и помогут помыться и одеться. Сам ты не можешь ничего, одетого тебя сажают в кресло, которым ты так толком и не научился управлять. И ты с самого утра знаешь, как пройдет остаток дня: тебя покормят завтраком, потом опять пересадят в кресло, в пол-одиннадцатого кофе, в двенадцать обед, потом ждать до полчетвертого, когда принесут чай, а потом в шесть часов бутерброды – ничего из того, что тебе дают, ты не выбирал сам. Может, придет кто-нибудь навестить, а может, не придет. С каждым зашедшим в комнату сотрудником ты пытаешься завязать разговор, но у всех мало времени, а говорить-то тебе не о чем, кроме как о самом себе. Ты можешь дойти с роллатором до туалета, но по окончании тебе нужна помощь, и иногда приходится ждать двадцать минут, пока кто-нибудь придет, и сколько бы ты ни нажимал на кнопку, если уж они заняты, то заняты. Есть телевизор, но тебе все еще почему-то кажется, что это око дьявола, и потому ты смотришь его лишь изредка, только «Новости» и эти смешные документалки о природе, с обезьянами и так далее. Вечером становится темно, это хуже всего, иногда задернуть занавески приходят совсем поздно, когда небо почернело, а самому тебе уже никак. Тебе приносят чай, а потом приходят еще раз уложить в постель. И если ты еще молишься, то молись, чтобы завтра не проснуться так же: как заключенный, который несколько предательских секунд верит, что он дома и скоро отправится завтракать в город.

Непроглядная тьма, господин.

И не говори.

Но потом она все-таки обрела счастье.

Сначала с ней случился инсульт, после чего она уже не могла говорить полными предложениями. Вот тогда-то и вернулась война.

Принимая во внимание ее возраст, предположу, что вы говорите о Второй мировой войне?

Да, именно та война. Она тогда еще жила с родителями в Лейдене, брат скрывался в Велюве, в деревне Стру, чтобы его не послали на работы в Германию, вместе с моим отцом, моим будущим отцом, мать уже была с ним знакома. Время от времени она приезжала туда на поезде, привозила талоны брату и жениху, больше я об этом ничего не знаю – где она доставала эти талоны, как все это было устроено – но точно знаю, что в поездах было небезопасно, их проверяли, и если ты вдруг везешь с собой все свои талоны, а для кого они, и еще поезда на этом участке обстреливались с воздуха англичанами. И это все вернулось, она рассказывала об этом в большом возбуждении и страхе, яростно жестикулируя. Но о чем же она говорит? Почти все слова она заменяла другими, так что далеко не сразу удавалось догадаться, что говорит она о поездах, и самолетах, и стрельбе, словно это случилось вчера, и для нее так, наверное, и было, может, это происходило прямо во время ее рассказа, и она потому так наседала на нас, чтобы втолковать, насколько все серьезно, ведь мы сидели так спокойно, словно ничего не случилось.

Но потом-то она обрела счастье.

Когда деменция продвинулась настолько, что она больше не могла жить одна в той квартирке на верхнем этаже, она перешла в закрытое отделение внизу, в маленькую комнатку, где ей очень нравилось, потому что там не было непросматриваемых углов, где мог бы кто-нибудь спрятаться, чтобы за ней подглядывать. А львиную долю своего времени она проводила в общей гостиной, вместе с одиннадцатью другими проживающими. С этого момента все заботы о ней взяли на себя другие, именно об этом она мечтала всю жизнь, во всяком случае, всю свою взрослую жизнь, всю замужнюю жизнь. Долой вопрос, что готовить на ужин, долой принятие решений о том и о сем, ведь никто же не помогал, никто не объяснял, как надо, в детстве она, как старшая дочь, тоже часто помогала по дому, но тогда все было по-другому, это были другие люди, это были ее люди, а теперь у нее вдруг взялись муж и дети, это не родные, это семья, ее нужно каждый день удерживать на плаву, это как никогда не останавливающаяся стиральная машина, кнопки которой запускают непонятные и непредсказуемые программы.

Жизнь – полная корзина грязного белья.

Что?

Извините, господин, мне захотелось использовать метафору. Итак, ваша мать была счастлива.