Холоп-ополченец. Часть II

– Неладно вышло, – сказал Карп Лукич. – Ну, все одно не переделаешь. А как святой владыка Михайлу благословил, так надо нам от себя грамоту писать. Так я полагаю, первым делом в Нижний к Козьме Минычу Сухорукому.

Михайла был очень рад. Наконец-то и для него нашлось дело. Степка все приставал к Михайле, упрашивая взять его с собой. Но у Михайлы иное было на уме. Как ему с Маланьей быть? Вовсе и не видал он ее за последнее время. Но все-таки надо как ни то обдумать ее. Ведь из-за него лишь держит ее Патрикей Назарыч, да еще с мальчонком. Статочное ли это дело? Она ведь ему не родня, времена пошли тугие, а тут два лишних рта кормить. Первей всего надо было повидать Маланью. И он с утра пошел к Патрикею Назарычу.

Маланью Михайла нашел на реке Неглинной, где несколько баб, подоткнув подолы, полоскали белье. Когда Михайла окликнул ее, Маланья вздрогнула, выронила скалку и, повернувшись, молча уставилась на Михайлу.

«Ишь, худая какая стала, – подумал Михайла. – Не то, что на деревне была, – что маков цвет, цвела. Видно, чужой-то хлеб в прок не идет».

Маланья обдернула подол, собрала белье и искоса поглядывала на Михайлу, ожидая, что он скажет.

– Подь-ка со мной, – промолвил Михайла. – Мне тебе сказать надобно.

Маланья испуганно взглянула на Михайлу. Бабы кругом бросили полоскать, разогнули спины и с любопытством поглядывали на Михайлу – парень хоть куда: бородка курчавая, волосы тоже завиваются, глаза ясные. И ростом вышел. Маланья еще раз обдернула сарафан и, положив на руку выжатое белье, не поднимая глаз, пошла за Михайлой.

– Ну, сядем тут, Малаша, – сказал Михайла, взойдя на берег и присаживаясь на лежавшее там бревно.

Маланья послушно села, все не поднимая глаз.

Раньше Маланья вся так бывало и засветится, как увидит Михайлу, а ныне и не глянула на него.

– Вишь ты, – заговорил Михайла, – шлет меня Карп Лукич с грамотой в Нижний Новгород и по иным городам, чтоб народ подымать на ляхов. Скоро и выхожу.

– Ну вот, как ты уйдешь, Михайлушка, – сказала, помолчав, Маланья, – так и я пойду. Буду пробираться к себе в Дурасово. Может, смилуются мужики, поставят мне вековушку, а нет, пойду к кому ни то в работницы. Прокормлюсь с Ванюшкой-то. Много ль нам надо?

– Здесь, стало быть, не хочешь оставаться? – спросил Михайла.

Маланья покачала головой.

– Не с привычки мне за ради Христа у чужих людей жить.

– Так ведь помогаешь же ты им. Вот и тотчас стирала на их же.

Маланья только рукой махнула. Какая это помощь!

Михайла все сидел. Он думал, что Маланья будет с ним проситься. А она вон что надумала. Умница баба! Больше, стало быть, и говорить не про что.

Маланья поднялась и взяла с бревна белье.

– Пойду покуда, а то Ванятка реветь станет. Прощай, Михайлушка, господь тебя храни. Прости, коли в чем досадила тебе.

Михайла вскочил.

– Ты меня прости, Малаша, – вырвалось у него горячо. – Как мать родная, за мной ходила. Берегла. Век того не забуду.

Маланья первый раз подняла на него глаза и покачала головой. Не очень она тому верила. Покуда ж у нее Михайла, жалел будто, а там и забыл. Михайла не стал спорить. Ведь и правда не до нее ему теперь, и он рад был, что она собралась домой, хоть и жаль ему было, что на разоренное место идет. А что он с тем поделать мог?

Маланья повернулась, печально поглядела на Михайлу и пошла вверх по тропинке к избе Патрикея Назарыча. Михайла постоял еще немного, потом, минуя баб, спустился к реке и побрел берегом.

Когда он вновь поднялся в город, он заметил, что там неспокойно. Люди из дома в дом бегают, ставни запирают, хоть до ночи еще далеко. На углах кучки сбираются, на Кремль оглядываются, слушают чего-то, переговариваются, тихо так. А вдали будто как все время конский топот слышится. Словно конные полки с места на место переходят, а за ними пехота глухо топочет. С чего это, на ночь глядя? Вора не было боле. Кругом литовские полки кружили. От кого ж им Москву оборонять? Правда, гонцы последние сказывали, что Прокопий Ляпунов своих рязанцев ведет и другие воеводы под Москву сбираются. Но верно ли то? Давно уж москвитян за заставы не выпускали. А кто по тайности ночью выбирался, назад не приходил.