Холодный апрель

— Организовано здорово. Только больно уж протест пассивный. Ну собрались, ну подержались за руки. Кого обеспокоит такой протест?

— Мы же в демократической стране, — сказал Каппес. — Здесь правительство вынуждено считаться с мнением масс. Потому что они — избиратели.

— Когда-то социал-демократы убеждали людей, что с помощью избирательных бюллетеней можно остановить фашизм.

— Времена меняются.

— Прошлое всегда полезно вспомнить.

— Прошлое вашей страны?

— Нет, вашей. В двадцать втором году в баварском Кобурге восемьсот штурмовиков расправились с многотысячной антифашистской демонстрацией. Два дня после этого в городе буйствовал кровавый террор, и правительство не могло или не хотело заставить полицию помешать убийствам.

— Но что творилось у вас…

— У нас были свои беды, — перебил Александр. — Но совсем другие.

— Разве? — Каппес снова закурил, пустил дым в черное небо и положил сигарету. — У нас террор, и у вас террор. В одни и те же годы. Случайно ли? — Он усмехнулся. — Может, воздействие извне? Космические лучи?

— У нас — похоже, что так. На воздействие извне похоже.

— Интересно, что вы имеете в виду?

Конечно, интересно. Но не пересказывать же всего того, о чем говорят в московских компаниях. О безнациональной контрреволюции, обрядившейся в революционные одежды, пробравшейся к власти и извратившей светлые идеалы народа. Да и кому пересказывать? Разве они поймут?

Александр пожал плечами и зевнул.

— Извините, я хочу пойти спать.

— Мы с вами еще встретимся? — спросил Каппес.

— Не знаю.

— Обязательно встретимся. Нам есть о чем поговорить.

Александр снова пожал плечами, жеманно поклонился и вышел, сбежал по гулкой деревянной лестнице в свою детскую комнату.

Но как ни старался, долго не мог он уснуть, все думал о разговоре. Забирался под душную перину, через минуту откидывал ее, вставал, зажигал свет, открывал окно в пустой двор. Ниоткуда не доносилось ни единого звука, стояла совершенно глухая, гробовая тишина.

Часы на кирхе пробили двенадцать, и звон их показался оглушающим. Александр закрыл окно и, чтобы отвлечься от дум, начал листать первую взятую с полки детскую книжку. Книжка оказалась совершенно неожиданной для него: в картинках и коротких текстах рассказывалось о семье, о том, как и почему рождаются дети. Вот мама с дочкой моются под душем и девочка спрашивает, почему у мамы такой большой животик. На следующих страницах подробно рассказывалось, как сперматозоиды догоняют яйцеклетку, как один из них, изловчившись, проникает в нее, яйцеклетка начинает расти, превращается в маленького ребеночка, как он потом появляется на свет на радость сестренкам и братишкам. Вот на картинке во всю страницу папа и младший сынишка моются под душем, и сынишка спрашивает…

М-да!.. Александр с недоверием посмотрел на обложку: точно, книжка для детей младшего возраста. Положил ее поверх перины, задумался. Слышал он о такой теории, что детям, мол, все надо рассказывать, чтобы не было у них нездорового любопытства. И в Москве случалось: кое-кто при нем доказывал педагогическую целесообразность таких рассказов. Сунуть бы этим теоретикам под нос вот эту книжку, что бы сказали?! Ему, взрослому человеку, неловко было рассматривать эти картинки. Или с непривычки? А может, как говорится, каждый понимает в меру своей испорченности?..

Часы на кирхе ударили один раз. Давно пора было спать: у немцев не поваляешься утром, поднимут в восемь как штык. Он взял книжку, чтобы положить ее на полку, и… начал смотреть дальше. А дальше младший братик подглядывал из-за угла, как старший брат обнимает и целует свою невесту. И вот они, не понять — жених и невеста или уже муж и жена — лежат голые, пристраиваются друг к другу. И улыбки у обоих равнодушно-умильные, бесстрастные. Все обыкновенно, ахать и охать нет никаких поводов. Так было, так будет, смотрите, детишки, как все просто, и не задавайте глупых вопросов…

Только не верилось Александру, что после такой книжки дети не будут задавать вопросы. Всего скорей, они заинтересуются подробностями, захотят сами поиграть во взрослых, и обыкновенное чувство стыда умрет в них, так и не развившись. А ведь стыд — одна из немногих скреп, удерживающих коллектив от распада. Так же как совесть, сочувствие, сострадание и подобные качества души человеческой, истребляемые в веках и неистребимые. Неистребимые ли? Объявлял же Гитлер совесть химерой… А что будет, если исчезнет стыд, если человек перестанет сочувствовать человеку? Будет не коллектив, не общество, а стадо… То самое, чего добиваются те, кто мечтает о мировом господстве…