Холм псов

Вообще я старался не заходить к ним домой. Сделал это всего раз, где-то через неделю после того, как мы начали встречаться: после уроков мы пошли в ее тесную, с обоями в цветочек комнату. На стенах висели плакаты «Звездных войн» и «Озера мечтаний», множество детских рисунков и большой плакат с концерта «Корна» (Дарья никогда на нем не была, но получила тот от своего одноклассника за пиво). В комнате был компьютер, для всех трех девочек, маленький слабый телевизор и магнитофон с коллекцией кассет. Мы легли на раскладном диване и начали медленно трогать, щупать и поглаживать себя, не настолько резко, как тогда, на Психозе – скорее, чувственно и ласково, и именно тогда я впервые увидел ее грудь, большую и белую, освобожденную от черного тяжелого бюстгальтера, с коричневыми сосками, грудь, словно бы сделанную из плотного теста, как и вся она.

– Ну, дотронься, чего ты ждешь? – сказала она с улыбкой, и я уже почти собрался это сделать, рукой, замороженной в воздухе, но в тот момент в квартиру вернулась ее мать. Дарья мигом оделась, ее ловкость в этом меня удивила, но времени задумываться уже не было, потому что ее мать ворвалась в комнату и принялась орать.

– Блядуешь, потаскуха! – завопила она еще в коридоре, похоже, заметив мою обувь.

– Мы учили уроки, мама, – отвечала Дарья, стоя перед ней спокойно и прямо.

– Блядуешь, потаскуха, еще школы не закончила, а уже блядуешь, что это, что это вообще такое, как мне жить, как мне жить тут, убью себя, клянусь, пойду и убью себя, и все, повешусь на дереве из-за блядства, что ты устроила! – принялась кричать ее мать, на половине этого словотока расплакалась, потом захлебнулась словами, спрятала лицо в ладонях, оперлась о стену и соскользнула по ней в сидячую позу.

Дарья все это время стояла ровно, со сжатыми губами, не реагируя; потом, когда спазматический плач матери превратился в тихое всхлипывание, кивнула мне, чтобы мы вышли. Мать осталась скорченная на полу, тихонько вздрагивая. Дарья закрыла дверь на ключ и сунула тот в карман.

– Она все равно может выбить окно, но в последний раз ее зашивали в «скорой», потому, возможно, на этот раз она сдержится, – сказала она.

Потому Дарья сбегала из дому, на каникулах была сама на станции Вудсток и ездила автостопом к морю, а на ближайших каникулах хотела съездить стопом в Чехию, а может и дальше – и хотела, чтобы я поехал с ней.

А я ответил, что о'кей, хотя и знал, что мне придется встать перед своим отцом и обо всем ему рассказать.

В любом случае дома у Дарьи я бывал нечасто. Зато она часто бывала у меня. Мой отец, на удивление, ее любил – то есть мне казалось, что он ее любил, так как не обращал на нее внимания и только иной раз спрашивал, не хочет ли она бутерброд или чаю. Раз я подслушал, как они с матерью разговаривают, а он говорит той, что Дарья «кажется, дочка той чокнутой с почты», а моя мать отвечает, что «бедная девочка, но что ж поделаешь». «Лишь бы ребенка не заделал», – сказал отец, а мать ответила: «Ну так иди и скажи ему, как не заделать». Естественно, мой отец скорее проглотил бы колючую проволоку, чем заговорил бы со мной о сексе. А если бы это и сделал, то только спьяну, а такое, пожалуй, не помогло бы моему параличу, тому испугу, из-за которого мои руки, спускаясь ниже пояса Дарьи, делались до странного бессильными, вели себя так, словно столкнулись с отпором, которого, если по- честному, совершенно не было.

Может, это случалось так, потому что я не мог рядом с ней расслабиться. Я не мог об этом заговорить, открыться ей, да и, честно говоря, у меня не было с ней слишком много тем для разговоров. Кроме школьных заданий, читала она немного, я же читал кучу всего. Слушала она почти ту же музыку, что и все: «Корн», «Крэнберрис», «Хэй» или «Лимп Бизкит», которые тогда начинали становиться популярными и которых я, в свою очередь, считал диким селом. К тому же она совершенно не представляла себе, что хочет делать. Никто из нас не знал, но у других, по крайней мере, были какие-то мечты, предчувствия, а у Дарьи не было ничего. Хотела делать хоть что-то, работать в магазине, быть официанткой, кем угодно, только бы не сидеть в Зыборке и не жить с матерью. Хотела пойти учиться, но в одном из приступов ярости ее мать проорала, что денег на такое у нее точно нет, а если та так этого хочет, то в большом городе спокойно может заработать передком. У ее матери вообще был какой-то пунктик на проституции и на всяких сексуальных услугах за деньги. С ее точки зрения, этим вообще занимались все, кроме нее самой. Даже отец Дарьи с ее точки зрения был жиголо.

Насчет того, чтобы уехать, говорили все в школе. А выезд на дачу сам по себе не был каким-то особым приключением. То есть ни для кого, кроме меня, поскольку отец ни разу не позволил мне отправиться в такие места, я же всегда фантазировал, как однажды отправлюсь туда просто так, без разрешения, как без разрешения я иной раз пытался выходить ночью из дома, хотя в последний момент меня всегда охватывал страх.