Хочу быть как ты

Эдуард своим появлением оторвал меня от событий, которые происходили в книжке. Там у нас с Достоевским нелепый, но столичный парень по фамилии Разумихин носился по комнате и распрягался перед двумя оробевшими перед ним провинциальными бабами, которых ихний сын и брат Раскольников только что послал подальше: «Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается!». Бабы тупо смотрели на него и думали: «Милай, нам бы твои проблемы…».

Я на минуту задумался, потом спросил:

– А как же быть с самоидентификацией?

– Не понял, – отозвался Эдуард.

– Ну, ежели ты хочешь быть как я и этого вдруг добьёшься, не дай бог – куда тогда денется существо по имени Эдуард, со всем своим интеллектуальным багажом, знанием французского языка, стремлением к доброму и неприятием злого? Падёт жертвою высочайшего прогресса? На Луну улетит?

Этим вопросом мне удалось растерять Эдуарда, отчего я на секунду испытал мелкое злобное удовольствие. Впрочем, он быстро нашёлся с ответом:

– Существо Эдуард никуда не девается. Если рассматривать процесс самосовершенствования как вектор, то существо Эдуард будет точкой приложения. Вернее, ею будет та точка, в которой вектор соприкасается с оболочкой существа Эдуарда. А ты получаешься – стрелочка на конце этого вектора. Задающая направление, куда мне надо меняться.

Я попытался представить себя маленькой стрелочкой, которую колеблет, как листок на ветке, свежий ветер перемен. Получилось не очень. Подумал, что для того, чтобы стать таким листком, надо бегать не по десять, а все пятнадцать километров. И попросить Зинаиду Максимовну не класть мне гарнир в тарелку, хотя бы за ужином. Но в целом сравнение мне понравилось. Единственно из чувства противоречия я спросил:

– А правда, обязательно меняться?

– Все меняются, – ответил Эдуард. – Жизнь – динамический процесс. Даже… – он взял со стола библиотечный томик Твардовского и открыл содержание. – Какие стихи писал на смерть Сталина! «Отец родной!» «Утрата века!» «Слёзы в глазах!» А потом…

– Сопли утёр и пошёл Солженицына печатать… – сказал я.

* * *

В воскресное утро на трудовые подвиги мы выступили вчетвером. В глубине наших стройных рядов бодро вышагивал Витя Калачёв, глубокий исследователь Пушкина. Даже, я бы сказал, глубинный. То ли от факта его присутствия у меня настроение было хуже некуда, то ли оттого, что погода задолбалась нас баловать: с неба валил мокрый снег, какой в апреле-то и в Москве – редкость.

Алик – хозяин плантации – уже традиционно налил нам по стакану вина, вручил лопаты и удалился, обозначив фронт работ. Я, надо сказать, выходя из лагеря, твёрдо пообещал себе, что перед работой пить не буду. Да и после работы – тоже. И вообще больше не буду совсем. Но когда в руках у доброго хозяина забулькало – внутри меня что-то заговорило примерно так: «Стаканчик! Что такое стаканчик? Что тебе будет со стаканчика этого благородного, красивого, вкусного, холодного…». Ещё не все эпитеты кончились, как я уже протянул руку за своим стаканчиком.

Гарик поставил нас с Витей на одну грядку, сам на пару с тёзкой взял себе соседнюю. Я заранее был готов к какой-нибудь гадости и в ожиданиях своих не обманулся. Через каждые пять взмахов лопатой мой напарник останавливался и отдыхал. Увидев мандарин на дереве, он втыкал лопату в землю, нежно срывал его с ветки, медленно чистил и с наслаждением, не торопясь, съедал дольку за долькой. То, что в это время я копал как сумасшедший, его не смущало.

Неудивительно, что Гарики нас обогнали раза в полтора, если не больше.

Вдобавок Витя раз десять отошёл отлить. Я, опять же, копал.

Откуда ни возьмись, приехало на велике армянское дитя и затеяло кататься взад-вперёд по тропинке вдоль нашей грядки, с любопытством наблюдая за нашими потугами. Вернее, за моими – ни Витя, ни Гарики мальчонку почему-то не интересовали, а интересовал исключительно я. Не поручусь, но, скорей всего, это было то же самое дитя, которое во вторник обличило строителя, укравшего у Алика курицу. То есть – хозяйский сын. Мне стало досадно: мало того, что приходится надрываться за себя и за того парня, ещё и присматривают за мной, чтобы я чего не стибрил…

– Тебя как зовут? – спросило дитя, когда Витя в очередной раз отошёл отлить под дальнее дерево.

– Олег, – отвечал я мрачно и лаконично.

– Дядя Олег, а тебе нравится мой велосипед?

– Очень, – ответил я, утирая пот со лба, про себя же добавил, что он мне бы куда больше понравился, если бы дитя с него навернулось и побежало бы с рёвом домой – до мамки.

Гордый ребёнок проехался до начала грядки и вернулся к мне. Витя всё ещё отливал под отдалённый мандарин, будто его всю ночь водой накачивали под давлением.

– Дядя Олег, – сказало дитя. – А тебе какая машина нравится?

– Шевроле, – ответил я.

Дитя призадумалось. Я продолжал яростно вгрызаться в почву.

– Дядя Олег! – сказало дитя. – А у тебя машина есть?

– Нет.

– А зачем не купишь?