Ханский ярлык

   — Но, Михаил Ярославич, — взмолился Степан Душилович. — Ты же знаешь, что Новгород никогда не выдаёт своих.

   — Своих? — усмехнулся Михаил. — С каких это пор Фёдор Ржевский и Афанасий Московский вам своими стали?

   — Но они ж сидели в Новгороде, княжили.

   — Сидели не на своём месте. На чужом, то бишь на моём. Вот их я и требую. Всё. Разговор кончен. Ступайте.

Повернулись новгородские послы, поплелись к коням. Князь окликнул:

   — Игнат.

Беек остановился, обернулся к князю.

   — Подь на час.

Беек подошёл. Михаил спросил негромко:

   — Что там Фёдор с Афанасием делают?

   — Город крепят, людей вооружают.

   — Ага. Они драться хотят, а вятшие мира просят. Лихо, ничего не скажешь. Ну, как я вас завернул? Правильно?

   — Правильно, Михаил Ярославич. Стой на этом, уступят, никуда не денутся.

   — Ладно. Ступай, Игнат. А то вон Душилович уже посматривает подозрительно.

   — А чёрт с ним. Они всё равно знают, что я твою сторону держу, поэтому и выбрали. Надеются, что мы с Иваном тебя уломаем.

   — А Иван Дмитриевич тоже мне привержен?

   — Конечно. И архиепископ Давыд на твоей стороне.

   — Ну, и тем лучше. Ступай.

Когда послы отъехали, Степан Душилович спросил Веска:

   — Что он подзывал тебя, Игнат?

   — Да спрашивал, шибко ли город выгорел.

   — А ты что ответил?

   — Ответил как есть.

Возвращение посольства без результата всполошило вятший совет.

   — Да мы испокон не выдавали своих.

   — Он что? Белены объелся?

   — Нет, нет, нет. Вот наш ответ, — кричали наиболее стойкие.

Переждав возмущённые вопли, Степан Душилович сказал:

   — Тогда готовьтесь к приступу, господа.

   — Вы про окуп-то говорили ему?

   — Он сказал: ни о чём говорить не буду, пока не выдадут Фёдора и Афанасия.

   — С ума можно сойти. Во времечко! Когда это было, чтоб Новгород выдавал своих князей? Вон Ярослав иссёк самых вятших новгородцев, и то его не выдали. А эти? Фёдор вон немцев побил, а мы его на казнь? Отблагодарим.

И опять вспыхнул великий спор: выдавать — не выдавать? Решили было не выдавать, но тогда послы в один голос заявили:

   — А тогда езжайте сами к Михаилу.

До темноты бились вятшие, надрывая глотки, охрипли даже. Зажгли свечи, а они едва тлеют — столько наорали, надышали золотопоясные. Наконец, как всегда, Лазарь Моисеевич молвил:

   — А может, Фёдора выдать, а?

   — Как?! — возмутились упрямые.

Но послышались и другие голоса, почти согласные:

   — Но надо ж чем-то кончать. Этак до утра не решим, а Михаил, поди, ждёт.

   — Почему именно Фёдора?

   — Да потому, что в случае чего за него не будет местника. А за Афанасия ого-го! Данилычей-то эвон сколь, от них после не отмахнёшься.

Помялись, покряхтели вятшие, стыдно ведь принимать такое решение. А куда денешься? Не сами, чай, на сие подвигнулись, князь окаянный толкнул. Эта мысль хоть и дохлой была, но грела чуть-чуть души заблудшие. Грела худо. Невольно всех подмораживало: как брать Фёдора? Князь ведь. А ну завтрева вверх опять взлетит, он же со свету сживёт тех, кто его вязать будет.

И тут опять Лазарь Моисеевич (до чего же мудрый человек!) сказал в тишине:

   — А мы свет загасим. И в темноте.

   — Правильно, — поддержало несколько голосов.

А Степан Душилович от восторга едва не поцеловал Лазаря в маковку.

   — Разумная башка у тебя, Моисеевич!

Но опять задача нелёгкая: кого слать за Фёдором? Все боятся, никто не хочет. Друг на друга посматривают: кто смелее?

   — Ну давайте, может, кто добровольно желает? — спросил Степан Душилович.

С добровольцем тоже дело не двинулось. Наконец вызвался Беек:

   — Ладно. Я пойду.

Сразу оживились на лавках золотопоясные, нашёлся среди них смельчак. Душилович наказывал Игнату:

   — Скажи Фёдору, мол, бояре на совет зовут.

   — Ладно. Знаю.

   — Да пропускай его вперёд, а то самого обротаем, — хихикнул кто-то от окна.

Уехал Беек. В горнице повисла тишина ожидания. А когда ждёшь, час вечностью кажется. Пока спорили, время не замечали, а теперь нет-нет да кто-нибудь молвит:

   — Ну, сейчас, наверно, он уже на Городище.

   — Уговорил бы.

   — Уговорит, чай, не мизинные зовут, а самые уважаемые.

   — Кто будет вязать-то?

   — Пусть Мишинич с Павшиничем, они здоровущие.

   — А верёвки-то? Верёвки? — спохватился Павшинич.

Послали кого-то за верёвками, долго ходил, воротился с вожжами волосяными, какие и медведю не порвать.

Мишинич с Павшиничем взяли вожжи, места им уступили у самых дверей. К шандалу со свечами посадили Лазаря Моисеевича:

   — Как дверь откроет, сразу гаси.

   — Знаю.

И опять ожидание. Кто-то уж в углу храпеть начал, убаюканный тишиной.

   — Разбудите там, а то не услышим.

   — Эй, проспишь Царствие Небесное.

   — А? Чё? Пришёл?

   — Ждал, когда ты выспишься.

И впрямь тут послышались шаги за дверью. Все затаились, кажись, и дышать перестали.

Дверь отворилась, Лазарь фукнул на свечи. Мишинич с Павшиничем набросились на вошедшего. Тот не сопротивлялся, лишь забормотал:

   — Господи, помилуй!

   — Ты кто? — насторожился Павшинич.

   — Я-то Давыд, — промямлил пленник.

   — Владыка?

   — Он самый, — жалобно ответил Давыд. — Что ж вы, ироды, деете?

   — Развяжите святого отца, — закричал Душилович. — Ослепли, чё ли?

Архиепископа освободили быстро, Павшинич оправдывался:

   — А я-то думаю, отчего не ворохается? Прости, владыка, думали, злодей какой.