Ханский ярлык

   — Ничего хорошего, князь, — отвечал старик, считая, что это хоть как-то утешит высокого сидельца, мол, здесь плохо, но и на воле «ничего хорошего».

Когда на забороле началась беготня, какие-то крики, всё это доносилось и до заточника, поскольку поруб был прирублен к внешней стене крепости. И он спросил вошедшего сторожа:

   — Что там случилось, дедушка?

   — Осадили нас.

   — Кто?

   — Тверской князь Михаил Ярославич.

Эта новость обрадовала узника. «Господи, пусть падёт Москва, — с жаром молился он. — Пусть её возьмёт Михаил. Господи, пособи ему». Константин понимал, что с падением Москвы хоть как-то изменится его судьба. Не важно как, но лишь бы изменилась.

Но вот отворилась дверь и донёсся весёлый разговор:

   — Князь должен спать на перине.

В поруб ввалились два молодца в полушубках. У одного в руках была перина, судя по шуршанию набитая сеном, у другого — подушка.

   — Ну вот, князь, — молвил один весело, — будешь спать, как во дворце.

Не нравились Константину Романовичу эти зубоскалы, что-то в них настораживало его.

   — Вы бы прикрыли дверь, выстудите клеть.

   — Ничего, ничего, князь, ечас постелим тебе ложе и прикроем...

Перину бросили к стене, и один из парней насмешливо предложил:

   — Изволь почивать, князь.

   — Ступайте вон!

   — Хы. Гля, он не хочет, — почти с издёвкой сказал другой. — Так мы уложим.

И, подскочив, повалил князя на перину, крикнув другому:

   — Давай. Я держу ноги.

Тот, другой, накрыл лицо князю подушкой, прижав голову несчастного к перине. Обессиленный многомесячной скудной пищей, Константин почти не сопротивлялся. Через некоторое время Иванец, державший ноги, спросил:

   — Ну как? По-моему, уже.

   — Да, кажись, кончился, — сказал Романец, снимая подушку с лица князя. — Готов.

   — Ну вот, — проворчал Иванец, — стоило огород городить: давай перину, давай подушку. Зажали б хлебало ладонью, и всё... Он почти и не дрыгнулся.

   — Кто его знает. Зато с подушкой надёжнее.

Романец явился к князю Юрию, встал в дверях, подперев плечом косяк.

   — Ну? — поднял глаза Юрий.

   — Помер.

   — Не поранили? Ниче?

   — Нет, чист, как новорождённый, — осклабился Романец. — Но сторож сказал, что, ежели оставить на ночь, крысы объедят.

   — Вели сгоношить гроб и отнести его в церковь, отдайте иереям, скажите, преставился, мол. Пусть отпевают.

   — В какую церкву?

   — В Константино-Еленинскую.

На следующий день при встрече с Михаилом Ярославичем князь Юрий напомнил:

   — Ты давеча о Константине интересовался. Отпевают уж. Не хочешь взглянуть?

   — Нет, — нахмурился Михаил.

   — Може, тело возьмёшь?

   — Нет, сказал. Отправь в Рязань, пусть жена и дети оплачут.

   — — Ладно, — пожал плечами Юрий. — Раз великий князь велит, отправлю.

Чтобы хоть чем-то оправдать свой приход под Москву, князь Михаил настоял на заключении ряда-договора, в котором Юрий должен был признать его великим князем и права Михаила на Владимир и Новгород и впредь не искать под ним его прав, предоставленных ему ярлыком Золотой Орды.

Полагалось по заключении такого ряда целовать обоюдно крест, как бы призывая Бога в свидетели и утвердители. Но Михаил не стал этого предлагать, а Юрий не напомнил.

Михаилу Ярославичу сердце претило целовать крест убийце. Он был убеждён, что Константин умер не своей смертью.

Юрию Даниловичу тем более ни к чему было крестоцелование, так как он уже задумывал кое-что против Михаила, а совершать грех — переступая через крест — даже он не хотел.

Укрепили ряд лишь своими подписями и печатями. И расстались помирившись, но непримиримыми.

3. ГОСТИ НА ГОСТИ

Сысой вошёл в горницу к князю, сообщил:

   — Михаил Ярославич, к тебе гости.

   — Кто?

   — Даниловичи.

   — Какие Даниловичи? Чего городишь?

   — Известно, московские.

   — Кто именно?

   — Афанасий с Александром.

   — С чем они?

   — С жалобой.

   — Давай их сюда.

Юные княжичи вошли промерзшие, продрогшие. Афанасий поминутно швыркал носом, втягивая набегавшие сопли.

   — Михаил Ярославич, — заныл Александр. — Мы к тебе со слезницей.

   — Вы садитесь к печке ближе, закалели, поди? Сысой, вели принести горячей сыты.

Отроки сели к печке, прижавшись к ней спинами. Были они жалкими, сиротливыми. Михаил невольно вспомнил своё отрочество, тоже ведь без отца рос, но в таком виде, кажись, никогда не пребывал.

   — Что стряслось-то, рассказывайте.

   — Михаил Ярославич, — начал опять Александр, всхлипнув. — Юрий дерётся, — и заплакал.

Поддержал брата и Афанасий, тоже заревел, мешая слёзы с соплями:

   — А мне... а мне... дык... дык... чуть ухо не оторвал.

Ревели Даниловичи в два ручья дружно и откровенно.

Видно, всю дорогу крепились и наконец здесь, ощутив сочувствие и участие, не удержались.

Сысой принёс корчагу с сытой, обливную кружку.

   — Напои их, — кивнул Михаил. — Тёплое хоть?

   — Да согрели в поварне.

Сысой наполнил кружку и, держа её в своих руках, стал поить отроков. Поил, с великим трудом удерживаясь, чтобы не рассмеяться. Отчего-то веселила его эта картина — поит двух княжичей, как новорождённых телят. Но князь был серьёзен.

   — Ступай. Позови Александра Марковича.

Попив горячей сыты, отроки несколько успокоились и согрелись.

   — Ну, рассказывай, Александр, что там у вас стряслось?

   — Мы с Афоней игрались наверху, катали шары и бочку.