Ханский ярлык

Из Владимира в Тверь ехал князь Михаил по первопутку в санях вместе с милостником Сысоем, гриди скакали вершними следом. Ехал князь с просветлённой, словно омытой святой водой душой, умиротворённый и благостный. И встреча с милой сердцу женой Анной Дмитриевной и сыновьями Дмитрием и Александром, за его полугодовое отсутствие изрядно подросшими, — всё отвечало его приподнятому настроению и счастливому окончанию важного дела — он вокняжился.

Но первая же новость, сообщённая Александром Марковичем, безжалостно сбросила его с высоты на грешную землю.

   — Убит Акинф.

   — Как? Где? Кем?

Александр Маркович, кая себя последними словами, поведал князю эту печальную историю, сообщённую ему самовидцами, до самого конца, до отрубленной головы.

   — Это я виноват, князь, только я, — сказал Александр Маркович, — что позволил ему идти на Переяславль.

   — Не кай себя, Александр Маркович, ты ни при чём. Так Богу было угодно. Велик ли урон понёс полк?

   — Немалый, Михаил Ярославич, едва ли половина воротилась оттуда.

   — А Давыд?

   — Тоже погиб.

   — Иван с Фёдором?

   — Эти уцелели.

   — Позови их.

Братья Иван и Фёдор Акинфовичи пришли, стали в дверях, скинув шапки, имея вид виноватых нашкодивших отроков.

   — Садитесь, — кивнул князь на лавку.

Прошли, отчего-то ступая на цыпочках, словно разбудить кого-то боясь, сели.

   — Ну что, молодцы, не уберегли батюшку?

   — Не уберегли, князь, — в один голос согласились братья.

   — Как же так случилось-то? А?

   — Дык вот, — начал Иван, —он нас послал в зажитье, а сам, значит, остался... А тут москвичи сзаду... А я ему, батюшке-то... как чуяло сердце-то, говорил надысь: надо бы дозоры в тыл послать. А он грит: не надо, князь, грит, в Орде, нечего, грит, бояться... А оно вишь как обернулось...

   — Да, — вздохнул князь, — обернулось бедой. Жалко. Очень жалко Акинфа, такой воевода и так оплошал.

Михаил встал, стукая кулаком в ладонь, заходил туда-сюда по горнице, думая о чём-то. Наконец молвил:

   — Вот с кем теперь на Москву идти?

Сказал, ни к кому не обращаясь, вроде бы себе, но братья опять же в один голос спросили:

   — А мы?

Князь быстро взглянул на братьев, словно только что обнаружил их присутствие.

   — Да-да, конечно, с вами, — и серьёзно, без тени насмешки, добавил: — С тобой, Иван Акинфович, и с тобой, Фёдор Акинфович. Вы за отца первые местники, но и я тоже не последний.

И начался скорый набор ратников в полк. Наёмщики ездили по весям, забирали здоровых, крепких мужей, обещая жизнь сытую, весёлую и, конечно, прибыльную: «Захватите какой град, всё ваше. Бери, что видишь, неси, сколь подымешь!» Кто ж на это не обзарится? О том, что можно загинуть под тем «градом», ни слова, ни полслова. Но каждый знает: можно. Но каждый думает: «Только не я». Каждый верит, что уж его-то обязательно минет стрела калёная, копьё точёное: «В кого угодно, но не в меня».

Даже збродни, вчерашние разбойники, караулившие у дорог с палицей одиноких путников, и те обольщались такими посулами, записывались в ратники. А что? На походе кормёжка дармовая, ни тебе забот о брюхе, ни тебе раздумий о дне грядущем. И наконец, все грехи прощаются, а уж у разбойничков их что блох на собаке.

К середине декабря полк был готов. И хотя из Владимира пришла весть печальная — скончался митрополит, великий князь решил выступать, идти на Москву.

Ему, наверное, лучше б было явиться туда великим князем, как явился он во Владимир, возможно, и ворота б ему кремлёвские отворили, возможно, и встретили б с честью. Возможно. Но он пришёл к Москве завоевателем, мстителем за свершённые москвичами злодеяния. У Михаила Ярославича были свои понятия о чести, освящённые библейским постулатом: око за око, зуб за зуб. И всё это подогревалось ещё личной неприязнью к Юрию Даниловичу, доставившему ему столько хлопот и унижений в Орде. «Сопляк. Мальчишка. Засранец» — лишь так в мыслях он величал хозяина Москвы.

Но Москва, предупреждённая дозорными, затворила все ворота, предварительно впустив в Кремль всех посадских, сбежавших из своих домов под защиту крепостных стен. Так что когда тверичи подошли к городу, то им достались почти опустевшие посады, где они смогли найти разве что обезножевших старух и стариков да стаи брошенных собак и кошек. Со зла ли на скудость добычи или из своеволия кто-то из ратников поджёг несколько изб. Однако великий князь мигом пресёк эту забаву, велев публично повесить всех зажигальников, — слишком горький опыт имел он во взаимоотношениях с огнём.

Два раза тверичане пытались взять Москву приступом, но всякий раз откатывались от дубовых стен, осыпаемые с заборола камнями, стрелами и даже брёвнами.

Чувствуя, что, не имея пороков, ему Москву не взять, Михаил Ярославич решил начать переговоры и послал к воротам бирюча[180], который возгласил громко:

   — Великий князь Михаил Ярославич приглашает к себе князя Юрия Даниловича для ведения переговоров и заключения ряда.

Однако с приворотных веж отвечали срамными словами и действиями:

   — А этого не хотите?