Келе

Только тут филин заметил, что на востоке уже светает; он испугался, однако, не желая сносить нанесенное ему оскорбление, попытался было дать ослику отпор.

Но тут Келе зашелестел своими могучими крыльями.

— Довольно, наслушались мы тебя, Ух! Теперь ты нас послушай: человек убил Чава, а ты убил Киз!

— Это совсем другое дело!

— Вовсе не другое! Помочь хворому или попавшему в беду ты не умеешь, зато накликать зло — это по твоей части. Рассказывал про тебя один твой сородич, что с тех пор, как ты не признаешь Закона вольных птиц и зверей, будто ты ничем не брезгуешь и даже падалью питаешься.

— Келе верно говорит, — кивнул Мишка, — убирайся прочь, Ух.

Филин слетел с балки; видно было, как движутся его крылья, но что он хотел сказать — разобрать было нельзя. Потом он ухнул на весь сарай, так что Мишка чуть не подскочил с перепугу.

— Погодите, я еще вернусь и скажу вам, кому из вас когда черед дух испустить… ух-ух-уху-у!.. — и филин вылетел в дверь.

Приятели долгое время молчали, пытаясь оправиться от неприятных переживаний.

— Его ничем не корми, только дай напророчить зло, — шевельнулся наконец Мишка. — Без еды он может продержаться дольше, чем кто другой, а вот если некого ему будет стращать, тут он вмиг подохнет.

Келе переступал с ноги на ногу по сенной подстилке.

— Ты был прав, на сене не холодно. И еще я должен сказать тебе, Мишка, что я не боюсь человека.

— Бояться не надо, — задумчиво кивнул головой Мишка, — а вот быть осмотрительным не мешает…

За дверью сарая посветлело. Свет шел холодный, красноватый, и не удивительно, потому что и солнце сейчас вставало с промерзлой постели на далеких ледяных полях. Голоса во дворе звучали все громче, и беднягу Чава теперь не признала бы даже родная мать. Перед дверью на кухню весело дымила жестяная труба небольшого котла. Пал Бенце разделывал окорока, а Вахур взирала на него, как на святого: благоговейно и с упованием. И что уж тут греха таить, в этот момент собака начисто позабыла о своих приятелях, она глаз не сводила с перемазанных кровью рук мясника, ожидая, когда тот бросит ей подачку.

Обрезков ей перепало немало, и если поначалу она жадно подпрыгивала за каждым куском, то по мере того как наедалась, резвость ее все убывала, постепенно она делалась все неповоротливее; вот даже присела и о чем-то замечталась, а, как известно, такое приятное состояние души на тощий желудок никогда не бывает.

И когда во двор высыпали все обитатели птичников, Вахур уже дела не было до того, что утки взволнованно суетятся вокруг разделочного стола, норовя ухватить оброненные Палом Бенце обрезки: она наелась до отвала. Лишь для приличия чуть поворчав на уток, она отправилась в сарай к своим друзьям; ведь на сытый желудок и друзья

нам милее. Будь сейчас лето, можно было бы зарыть про запас косточку-другую, что поаппетитней, но в такой мороз об этом и думать не приходится. Снег лежал в полметра толщиной. Даже сияющий лик солнца излучал леденящий холод. А солнце как раз уже взошло. Оно помедлило, понежилось в своей снежной постели, но потом решило, что вставать все же придется, и, покраснев с досады, сбросило с себя пышную перину облаков и двинулось по белу свету.

Вахур лениво моргала, ослепленная яркими лучами солнца, и едва могла разглядеть в полумраке сарая своих приятелей. Ей показалось, что в сарае еще холоднее, чем снаружи, хотя солнце и не думало пригревать. Глубоко вздохнув, она плюхнулась на сено.

— Спите? — зевнула она.

— Спим, — недовольно пошевелился Мишка; он хотел было придраться к тому, что от собаки пахнет кровью, но сколько ни принюхивался, не мог учуять ничего, кроме слабого запаха дыма.

— А я, пожалуй, переела лишнего, — довольно посапывала Вахур. — Во дворе гораздо теплее, вышел бы ты погреться, Келе.

— Как там Чав?

Мишка укоризненно покосился на аиста, но что тут поделаешь: Келе был голоден, а Вахур выглядела такой сытой и довольной.

— Чав? — задумчиво переспросила собака. — Даже не знаю, что тебе сказать. Сперва его положили на землю, потом подвесили вниз головой, опалили на огне, ошпарили кипятком, а после его вдруг не стало… будто никогда и не было. Но из него получилось много всяких вкусных вещей.

— Поговорим о чем-нибудь другом, Вахур, — зевнул Мишка. — Меня от этих разговоров мутить начинает.

Собака рассерженно заколотила хвостом по сенной подстилке.

— Когда ты заводишь разговор про овес, репу да кукурузу, мы не жалуемся, что нас мутит.

— Это другое дело…

— Противно смотреть, как ты ешь все без разбора: пыльные листья с деревьев, прелый салат, всякую зеленую дрянь.

— Тебе этого не понять, Вахур…

— А мне и не к чему это понимать… каждый ест то, что ему нравится, и нечего без конца ссылаться на свой привередливый желудок…

— Что поделаешь, я и сам не рад, что такой чувствительный уродился, — уступил Мишка, чувствуя, что собака на этот раз права. — Ладно, Вахур, пошли погреемся на солнышке.

Собака послушно побрела вслед за Мишкой, а за ними зашагал на своих длинных ногах и Келе, старательно обходя места, где земля была покрыта ледяной коркой.