Ката

Принесли напитки: два бокала красного вина. Ката пригубила из своего и решила подпустить побольше смирения, чтобы он не надумал сбежать.

– Мне так не хватает нашей церкви! – сказала она, изобразив грустную улыбку. – Я жалею, что бросила; я плохо поступила с Видиром. И перед тобой мне тоже нужно извиниться.

– Да.

Ката не была уверена, что у этого «да» тон не был вопросительный, – но по выражению лица собеседника решила, что нет.

– Я повела себя неприлично, – сказала она, – когда ты пришел ко мне в гости. Я совершила грех.

– Помню, – он кивнул.

– Большой грех, – продолжала Ката. – Я отдалилась от Бога. Я грешила мыслью и действием. Я была заблудшей… Я верю, что, когда ты пришел ко мне, это было благословение, ниспосланное мне, когда я находилась на самом дне своей жизни… Поданная в знак примирения рука – и именно в тот миг, когда она была нужна больше всего на свете. Но я этого не понимала.

– Зато сейчас понимаешь.

Она кивнула и притворилась, будто эти слова заставили ее задуматься:

– Да, сейчас понимаю. Вот потому-то я и пришла сюда. Чтобы искать прощения и поддержки в дальнейших шагах.

– А почему ты не пошла к Видиру?

– Мне было слишком стыдно. Я понимаю, что он меня простит по доброте своей, но проблема не в этом.

– А в чем?

– Сначала я должна суметь простить саму себя. Я совершила так много некрасивых поступков…

– Да.

Они оба замолчали. Йоун прикрыл глаза, и на его роже была все та же высокомерная улыбка. Он ведь младше Каты на десять лет, а ведет себя так, словно много пережил и продумал, а Ката по сравнению с ним – младенец. И она сама почти в это верила, только он вряд ли догадывался.

– Если хочешь, я тебе помогу. Я готов, – наконец сказал он.

– Спасибо, – ответила Ката. – Я не прошу большего, вовсе нет.

Она помотала головой, словно опасалась, жутко боялась, что повела себя так, словно она чересчур легкомысленна или воспринимает его помощь как что-то само собой разумеющееся, считает все проще, чем на самом деле, – сейчас она чувствовала себя повинной в этих грехах, но о них не стоило распространяться. Если ей не изменяла память, когда они встречались в прошлый раз, она была грешна лишь в злоупотреблении алкоголем (чем мало отличалась от самого Йоуна), ну а еще в том, что разговаривала как человек, который живет своей личной жизнью, а не только мелет об «отце небесном» и «младенце Иисусе», которого впихнули в утробу матери без ее согласия.

– Итак, прощение, – сказала Ката. – Нам надо обсудить его поподробнее. Как ты думаешь, нас простят?

– Нас?

– Ну, нас – человечество. Из-за первородного греха.

Он помотал головой.

– Не надо так.

– Что не надо?

– Раздувать проблему до таких масштабов, что тебе уже и не надо будет ее решать. Делать ее непреодолимой, загораживать собственные проблемы бедами всего мира. Мы же сюда пришли о тебе поговорить? Может, давай я уйду?

– Нет, не уходи. Ты прав, давай говорить обо мне. Я много думала о том, что сделала. Но думать все время только об одном этом тяжело… Если человек виновен – разве не лучше, если он получит наказание по заслугам, чем если избежит его и будет гулять на воле?

– О чем это ты?

– Ну, например, монахи, которые занимались самобичеванием. Во имя искупления. Или когда преступников пороли кнутом… Разве не лучше, не гуманнее принять телесное наказание, чем душевное?

– Ну да, боль очищает. – Йоун кивнул и, кажется, на миг забыл держать себя так, словно главный в этом разговоре он.

– Вот именно. В наше время мы настолько избегаем физической боли, что она просто копится в других местах. И те из нас, кому за что-нибудь стыдно, превращают свою душу (или как ее еще называют) в свою тюрьму. Ты читал «Преступление и наказание» Достоевского? Я вот недавно перечитала. Мой папа его обожал.

Йоун помахал официанту и заказал еще бокал вина, и Ката сделала то же самое.

– Давай не отступать от темы, – сказал он и выдал целую длинную и скучную лекцию об истории прощения, любви и Яхве.

– Любопытно, – сказала Ката, притворившись, что зевает. Йоун замолчал, затем долго смотрел ей в лицо холодным взглядом, так что она даже начала опасаться, что слишком далеко зашла.

– А в деле твоей дочери есть подвижки? – спросил он, приняв новый бокал из рук официантки.

– Никаких, – сказала Ката.

– Ты винишь в ее смерти себя?

Ката улыбнулась.

– Нет. Я вот слышала, что у тебя мать умерла, а брат в клинике – ты себя в этом обвиняешь?

– Не надо о моей родне.

– Но ты же о моей говоришь!

– Бестактность оправдать нельзя – даже со стороны человека, которому в жизни было плохо. Вот как тебе. Я тебя жалею, но такого обращения со мной не позволю.

– Понимаю, – она сделала глоток. – Я грубо себя повела… Ее убили трое. Раз уж ты спрашиваешь. А может, даже и четверо. Я так считаю. Но этому до сих пор нет никаких доказательств. Разве что, вероятно, в отношении четвертого. Но там все по-другому.

– А ты им простила?

– Простить им? – Ката рассмеялась. – Нет. С чего бы мне им прощать!

– Значит, ты не готова простить и самой себе.

– Ну конечно, нет.