Карьера

В природе человеческой, что ли, это… «Восстать — перед концом»? Отбросить все, что добился такими трудами?! Истраченной молодостью? Богом данным талантом? Проницательностью?..

А что он мог… отринуть?

Пятнадцать-двадцать лет полузабытого всеми существования?

Почему не написал за это время ни строчки? Что? Нечего было вспомнить? Ни к чему разумному не пришел к последним своим годам?

Александр Кириллович закрыл глаза. Сильно, лихорадочно билось сердце.

А против кого восставать?.. Против Февроньи?

Восставать, когда даже до беседки он не может дойти без чьей-либо помощи?..

Что же такое тогда его обида? Гнев его…

Побоялись хотя бы!.. Возводить напраслину на сына? На его сына?!

…А Логинов все-таки вернулся. Не ночевать же? Что ему в Москве постели не нашлось?

Александр Кириллович попытался вглядеться в то, что было за окном.

«Ну и что. Что значит эта темнота? Ночь? Просто — ночь?!

Какие глупости! Простое отсутствие дневного светила?

Периодическая жизнь в тени, которая покрывает нашу землю?

Только ли… Это?

Время, когда люди должны уходить в сон? В небытие? В свидание со своими сновидениями? С раскрепощенным мозгом…

Тогда почему… Его! Бежит сон?

Почему его старый, обызвестковавшийся мозг сейчас словно охвачен пламенем?

Почему старый, в рубцах, полупарализованный насос все гонит и гонит кровь к голове? К лицу?

Почему не может он — в этой летней ночи! — возвыситься над последними своими днями?

Ну скажи себе! Что ты уже бессилен! Стар! Пусть другие «ищут и обрящут»?

Почему нет смирения… В моей душе?

Ни перед кем… Ни перед кем!

Он достал трость, ткнул ею в форточку. Она открылась со стуком от неожиданно сильного толчка. Хлопнулась о стену и, проскрежетав, остановилась на полпути.

Корсаков прислушался. В доме что-то говорили, передвигали мебель. Очевидно, накрывали стол.

На дворе было оцепенело тихо. Его слух не уловил ничего нового, явственного.

Наконец, он услышал поскрипывание чьих-то новых ботинок. Медленно, но не крадучись, шел мужчина. Остановился, пошел в обратную сторону. К нему подошел другой. Они о чем-то тихо поговорили, так что нельзя было разобрать слов.

Корсаков напрягся и все-таки услышал разговор в неясной, ночной отчетливости.

— Может, смену вызвать? А, Андреич?

— Не ночевать же здесь будут!

— А то и ночевать?

— А тебе, что, работа надоела?

— Работа как работа.

— Нет! Не «как работа»! — строго сказал голос постарше. — У нас работа — особая.

Второй промолчал.

— Не куришь? — строго спросил старший.

— Так — приказали?

— Вот то-то же… Что приказали! А то еще с папироской — на работе. Тоже «фон-барон».

Шаги того, что постарше, стали удаляться. Снова наступила тишина. Второй по-молодому глубоко, почти счастливо вдохнул ночной воздух. Еще и еще раз.

Тихо засмеялся…

Корсакову захотелось позвать его. Чтобы тот подошел к окну, посмотрел на него!

«Когда это… В двадцать втором? Тоже была ночь… И он, оторвавшись от бумаг, выглянул из окна своего вагона. Вдалеке уже светало. И так же, около насыпи, ходил паренек-красноармеец. В шлеме с длинной, с примкнутым штыком, винтовкой.

Молодой-молодой… Бодрый, светлоглазый.

Улыбнулся комиссару! Корсаков — ему… Александр кивнул на встающий рассвет, и паренек подмигнул ему.

Тогда они оба, кажется, были счастливы!

А утром обходным маневром взяли Читу!

Его еще ранило в тот день! Легко. Пулей навылет…»

…И, словно напоминая о себе, чуть заныло плечо.

Все живое еще… Все! Даже рана! И та… жива!

Все живо!

Тогда почему же он, Александр Кириллович Корсаков, еще живой, еще страдающий, надеющийся, полный нежности, гнева, понимания, капризов, властности… Он — единственный центр всего известного ему мира!.. Да, центр его! Пусть только — его мира… Должен отворачиваться к стене? Куда-то бежать? Уходить от самого себя? Когда в нем так много! Всего… Да! И ярости, и гнева, и желания спасти сына!

Он потянулся за тростью. Тяжелый, красный, горячий шар подкатывал к позвоночнику, поднимался вверх к затылку.

Нет! Это не просто прилив крови! Это мои силы! Это мой приказ самому себе!

Опершись обеими руками, он встал из глубокого кресла, встал неожиданно легко, выпрямился…

Теперь он увидел, как снова электрическая зарница электропоезда красновато-желтой тенью пробежала по верхушкам самых высоких деревьев.

А уже потом раздался приглушенный шум. И задушенный расстоянием грохот.

Он без труда прошел к двери, взялся за ручку.

Снова услышал два женских голоса…

Один голос был Февроньи… Другого он не знал!

Корсаков осторожно глянул в щелку приоткрытой двери.

За длинным кухонным столом, уставленным едой, которую должны были вот-вот отнести в столовую, сидела чужая женщина.

Она что-то требовала от Февроньи. Лицо ее раскраснелось… Длинная, темная, переливчатая шаль струилась, играла в ее неспокойных руках.

Она была так хороша. Что не испуг, а почти зависть! Какая-то глубинная, мужская ревность! Почти обида! Неожиданно вспыхнула в Александре Кирилловиче.

Что он — не тот, прежний…

«Вот бы… Такую жену Кириллу!» — Он хотел было войти в комнату, но только тут начал понимать, что говорила эта красивая, смуглая женщина.

— Это же ваш внук!