Карьера

Здесь он очень редко, но ночевал. Старый Корсаков так и назвал эту комнату «Ваниной».

За стеной были слышны приглушенные, но оживленные голоса. Александр Кириллович страдал бессонницей и раньше был всегда рад, когда Логинов приезжал к нему поздним часом.

Через другую стену были слышны женские голоса. Один молодой, нервный, порывистый… «Очевидно, та знакомая Корсаковых — неудачливая владелица «Жигулей»?»

За окнами слышались равномерные мужские шаги.

Иван Дмитриевич заметил, что он по-прежнему сидит в пальто. Сняв его, повесил на старинную вешалку…

Он старался не думать, как безжалостно его решение.

Да! Нахабин должен сам сегодня выложить старику все данные на Кирилла! А в зависимости от этого — будем решать дальше…

Тогда хотя бы не будет никаких недоговоренностей!..

Нет, он, Логинов, не даст погибнуть этому мальчишке. «Киру…»

Хотя…

«Если все так, как ему докладывали, то должен быть…»

Он побоялся произнести слово — «суд».

«Хорошо! Изгнание! А проще — конец его карьере! Делу…

Всей жизни Кира?!

И он вынужден будет это решить, сделать… Его заставят… Хотя бы тот же Генеральный…

А что тогда будет со стариком?

Логинов сам не заметил, что тихо застонал…

Разве Иван Дмитриевич не понимал, что бурная его карьера… Чудом переменившая жизнь… Тогда, до войны, — при всем остальном! — была определена двумя случайностями?

Тем, что его, Ваньку Логинова, выбрал себе в помощники старик Корсаков… И главное — тем, что он же, Иван Дмитриевич Логинов (так много взявший — о, еще как много! — от поколения Корсаковых), смог почти по прямой взлететь вверх только потому, что Александр Кириллович и такие, как он, волей времени… Пусть волей «культа личности»! — а наверно, еще более глубоких процессов — были сметены сталинским временем с политической арены!

Пусть это была… Не очень безобидная… Не бескровная… Но смена поколений революционеров! Но все равно! Это была — смена поколений! Естественная! Объективная! Неумолимая!

Конечно, жаль старика… Жаль Корсакова! Пусть бы себе жил и жил! Всем на радость… Обломок! Свидетель великого прошлого…

Как сказала его Февронья Савватеевна? «Хранитель»?

Ну, нет! С этим он не хотел согласиться! Не мог!

Что же тогда получается? У него? У этого древнего человека в руках — сама Истина? Высший смысл Революции? Всей нашей жизни? А что же тогда у нас? У него? У Логинова?

Только текучка? Канцелярщина? «Черный хлеб… партии?»

Нет, ни тогда, ни сейчас он даже тенью не помышлял о его смерти!

Но ведь все-таки получалось так, что он сегодня вернулся сюда?!

Развернул машину?! Вызвал Нахабина! Чтобы старик…

«А ведь он может… Умереть?! Очень просто! У меня — на руках?!» — с неожиданной ясностью и холодком в груди понял Логинов.

В следующее мгновение ему пришло на ум более страшное и, может быть, истинное: ведь он, Иван Дмитриевич Логинов, конечно, хотел, добивался… Заставлял уйти… Корсаковых.

Именно — Корсаковых.

Всех — Корсаковых!

Он закрыл лицо руками и неожиданно ясно, легко и близко увидел тот майский, ветреный день. И себя самого, молодого… Чему-то улыбающегося… На берегу широкой Камы.

Вода была еще зверски холодная, но он, для того чтобы покрасоваться перед Машенькой, бросился в реку. Быстро, отчаянно хохоча, поплыл от берега, оглядываясь и махая ей рукой.

Она стояла на низком, свежезеленом берегу в одном купальнике и испуганно-растроганно смотрела на него.

— Ой! Тону! — взвизгнул Иван. «От шутовства, от гаерства, от молодой радости!» И скрылся под водой.

Когда он вынырнул, Машеньки на берегу не было. Через мгновение он с ужасом заметил, что она плывет к нему.

Увидев его шалую, веселящуюся, здоровую физиономию, она вдруг застыла в воде.

Когда он вытащил ее на прибрежную зелень, Машенька еле дышала.

Тогда он… (Была — не была!) Попытался обнять ее. Она еле смогла отодвинуться от него и сказала: «Только что… Мне было страшно за вас…»

— А теперь… А теперь?!

Она, чуть прищурившись, посмотрела на него и произнесла тихо:

— А теперь мне… Стыдно и страшно — с вами!

Подняв полотенце, она начала медленно подниматься по узкой, кривой тропинке к редкой, сквозной роще на косогоре.

А он еще чувствовал грудью, плечами, всем телом ее влажную, холодно-нежную кожу!

На коротком, камском ветру она была, как молодой светлый ожог…

На следующий день он был отправлен в Верхне-Куровск. «Снова! Вокруг его дома эта кутерьма, связанная с приездом Ивана…

С возвращением?!»

Александр Кириллович не ложился в ту ночь. Он сидел в глубоком кресле в теплой куртке. Смотрел в окно, за которым качались тени деревьев, где-то вдалеке вспыхивала зарница.

За лесом проходила железная дорога, и ее неясное, шумное движение периодически напоминало ему, что он еще способен слышать, ощущать, страдать.

Раза два заходила Февронья. Спрашивала, не будет ли он ложиться. Он не отвечал.

Она уходила, продолжала возиться в кухне. Но тоже была неспокойна.

Чехов умер, отвернувшись к стене…

Толстой ушел из дома перед смертью…

Отворачивались! Отворачивались от жизни… — думал Александр Кириллович. — Деятельные! Удивительные! Богом отмеченные люди! А все восставали к концу жизни! Все! Буквально все!