Карьера

Но все равно ты — такой же… Такой же! Никакая Европа… Никто и ничто не изменит тебя… Потому что ты, как и все вокруг… живешь словно во времена Кромвеля… А над миром двадцатый век. Уже двадцать первый — на носу!

И страшно… и жутко… и сладко! И ничего не поделаешь! Твоя судьба! Твой народ! Твои святыни… Кровь твоя!

И не вырвешься — желай этого или маши на себя рукой! — ты — такой же! И не можешь быть другим! И в душе… в тайне своей — не хочешь быть другим… И не можешь!

Потом это ощущение забывалось, проходило. И ты подчас искренне не понимал тех или иных поступков людских… Да и себя не понимаешь! Как же так могут жить люди? И ты в том числе? А может быть, в тех первых, свежих… открывшихся тебе впечатлениях… И есть отгадка всего?»

Корсаков вздохнул.

Шофер почти с сожалением свернул с шоссе на их улицу.

Подкатил к дому, словно заканчивая забег…

Кирилл Александрович расплатился. Когда последний раз непроизвольно глянул в успокаивающееся лицо шофера, их глаза встретились. «А! Ведь хорошо было?» — хотел сказать ему немолодой, суровый мужик за рулем.

Когда они поднялись к себе, Корсаков пошел в ванную и принял почти холодный душ. Галя включила пылесос и его надрывный, тягучий звук лез в уши, в голову, проникал в подсознание.

— Прекрати! Выключи! — крикнул он ей из ванной.

На мгновение пылесос затих, потом она снова включила его.

«Говори — не говори!» — ругался про себя Кирилл, вытираясь жестким махровым полотенцем, которое перекрахмалили в прачечной.

«Ну, что ж! У каждого своя гонка!.. Как у этого шофера. И не надо даже пытаться понимать — зачем она ему?! Зачем было шоферу сегодня мчаться на дикой скорости… С обычными, никуда не торопящимися пассажирами? Запах воли… Почувствовал? Безнаказанность свою? Что-то ни одного гаишника даже не мелькнуло на всем пути!»

Кирилл Александрович иронизировал над самим собой, над всем светом… Но в душе-то он знал, что никуда ему не деться от еще прячущегося, еще подконтрольного, но уже леденящего душу и одновременно разжигающего его, внезапного азарта. Только, в отличие от нахабинского, его темперамент, его атака будет и подготовленной, и сто раз проверенной! Стрела не вылетит из лука, если не ясна цель… Если она скрыта в тумане. Как это у Гоголя — «струна в тумане?…» Хорошо… Ай, как хорошо!»

Именно этот далекий, летящий звон оживал сейчас в его душе.

Накинув халат, он бодрым шагом вышел из ванной. На ходу чмокнул Галю и почти бегом бросился в кабинет к телефону.

У Карманова подняли трубку сразу, словно у аппарата ждали его звонка.

— Ну, сколько можно… До тебя дозваниваться?! — рокотал в трубку Кирилл, хотя ни разу за эти дни не набирал этот номер. — Звоню, звоню, звоню…

— Ты что такой веселый? — услышал он настороженный голос Андриана. — Что-нибудь… переменилось?

— У меня что ни день — то перемены! — искренне рассмеялся над самим собой Корсаков. — Нужно переброситься…

— Давно пора, — согласился оставшийся невозмутимым Карманов.

— У меня? — полувопрос-полуутверждение.

— Подожди у телефона. Я соединюсь по местному… — в трубке было почти ничего не слышно, но то, что Карманов связывался с дядей, было ясно.

Андриан снова вернулся к разговору.

— Через пятнадцать минут за тобой заедут.

— Но…

— Времени для кейфования уже не осталось. Дядя ждет тебя.

— А ты?

— Я тоже буду.

Корсаков положил трубку.

«Так, — он перевел дыхание. — Выбор, кажется, сделан?! Куда он только приведет?»

За пятнадцать минут надо было одеться. Что-то сказать Гале… Обязательно сказать!

— Галя… — крикнул он в глубину квартиры. — Иди ко мне!

Она стояла за дверью.

— Ты слышала… Наш разговор?

— Нет… — она опустила глаза. — Не весь… Я же убиралась.

Корсаков встал. Повернулся к дочери.

— Галя… Я не знаю! Как с тобой говорить…

Он готов был сорваться, повысить голос, но неожиданно заметил, как поникла его дочь. Словно сами стены их ухоженной, просторной, какой-то самодовольной квартиры — именно самодовольной! — действовали на нее.

— Ну! Пойдем, пойдем ко мне… — он несмело взял ее за плечи. — Поговорим.

— Тебе же ехать надо?

— Да, ладно, ладно…

Он ввел ее в кабинет, увидел разбросанные свои вещи. Ему стало неудобно — он сейчас должен был одеваться при взрослой дочери.

— Я тебя только прошу… — заторопился Кирилл Александрович. — Ты дождись меня… Сегодня! Не ложись спать.

Галя отступила к двери, понимая, что разговора опять не будет.

— Мы обязательно… Мы должны поговорить!

— Почему ты не спрашиваешь… Где мать и Генка?

— Я не хочу! — невольно вырвалось у него. — Потом!

Надо было спешить… Он повернулся к дочери спиной, снял халат, начал одеваться, не глядя на Галю.

Когда он перекинул через плечи подтяжки, Кирилл почувствовал, что она сзади помогает ему пристегивать замочки.

Волна неожиданной нежности охватила его.

— Ничего, Га… Ничего! — сказал он негромко. — Все устроится. Мы с тобой… Еще во всем разберемся!

Галя прижалась щекой к его спине, и он кожей почувствовал, как горит ее лицо.

— Я всегда думала… — тихо сказала она. — Что ты такой сильный… Строгий.

— Строгий? — удивился Корсаков.

— Сильный? — повторила она.

Дочь настаивала на ответе. Он замер.