Камила

— Удивительно, как неблагодарны люди, — печально произнесла она, и в другое время мне стало бы стыдно. — Скажи мне, Катарина, зачем ты накинулась на несчастную Марию?

— Меня зовут Камила, — твердо сказала я. — Камила — и больше никак.

Она закатила глаза и так вздохнула, что мне стало ясно: ей совершенно все равно, как меня зовут. Наверное, она не хотела терять заплаченные за меня деньги и боялась того, что я устрою подобное какому-нибудь гостю.

— Я могла бы тебя выпороть до крови, — колокольчиком звенел ее голос, — но мне жалко тебя, упрямая девчонка. Что бы ни говорили люди, розги не всегда заставляют ребенка раскаяться. Я верю, что твое сердце еще не закостенело…

— Закостенело, — быстро вставила я. Лицо у меня пылало, и я сжала кулаки.

— Ты мне дерзишь, — спокойно ответила мадам. — Что ж, придется взяться за твое воспитание. Подойди сюда.

Я послушалась, не ожидая никакого подвоха. О, как я потом жалела, что не была умней! Этой женщине нельзя было верить, ее ласка жалила, как укус гадюки. Когда я встала рядом с ней, мадам отвесила мне пощечину, и я очень крепилась, чтобы не расплакаться.

— Ты не будешь спать в общей спальне, — холодно заметила хозяйка. — С этих пор твое место на чердаке. Еды ты будешь получать вдвое меньше, чем остальные, пока не раскаешься. К чистым людям я пока пускать тебя не хочу и не буду. Конечно, я могу сломать тебя быстро с помощью хороших знакомых, но одна девчонка после такого покончила с собой. На глазах у двоих гостей. Пожалуй, мне больше не нужны такие неприятности.

Если я была готова к угрозам, побоям и оскорблениям, то последняя фраза прозвучала для меня как похоронный колокол. Мадам действительно не волновала ни моя жизнь, ни я сама, и ее скупые слова открыли мне эту простую истину, как будто я стояла перед входом в кладбищенскую пещеру. До того наивность моя не знала границ, ведь я еще осмеливалась думать, что кто-то обо мне беспокоится и хоть как-то позаботится. Увы, любая мошкара привлекала больше внимания, чем я, и ничтожнейшее из насекомых обладало свободой, которой я была лишена.

Старуха отвела меня наверх, и на этот раз я оказалась запертой на чердаке, под скошенной крышей. Летом, наверное, здесь было даже приятно, но сейчас в щели маленького подслеповатого окошка задувал ветер, а кое-где через дыры в черепице затекала вода, и доски пола скукожились и почернели. Я хотела прибраться, но все тело болело и ныло при каждом движении, оттого пришлось оставить благие намерения. Вместо того я прислонилась к теплой печной трубе, завернулась в тонкое покрывало, которое, наверное, должно было служить мне матрасом, и вновь задремала.

Когда солнце показалось над соседним домом, в дверь осторожно постучали. Я неохотно проснулась и моргнула: не померещился ли мне стук?

— Камильхен? — тихо-тихо, еле слышно позвал меня кто-то. — Камильхен, ты тут?

Сердце радостно подскочило к горлу. Ари! Она все-таки пришла ко мне. Я выскользнула из своего укрытия, перемогая боль, и прижалась к дереву двери.

— Я здесь, — шепнула я в ответ, невольно улыбаясь во весь рот.

— С тобой все в порядке?

— Да… Только немного холодно, — мне хотелось сказать ей, как я рада, и как здорово, что она не забыла меня, несмотря на то, что я избила Марию, и еще многое, но все слова казались глупыми и пустыми, поэтому я молчала, прислушиваясь к ее дыханию.

— Хорошо. Мадам не велела ходить к тебе, — она замолчала, и мое сердце екнуло: Аранка не послушалась мадам ради меня! — Но я хотела сказать: ты – молодец, Камильхен. Мария — дрянь, так ей и надо, но она тебе этого не простит. Будь осторожней хоть несколько месяцев, а там… — она замялась. — Может быть, что-то изменится.

— Что может измениться?

— Я расскажу тебе потом, Камильхен. Не падай духом. Мне надо возвращаться, пока никто не заметил, что я здесь.

С той стороны зашуршало, и из-под двери с шорохом высунулся краешек плоской жестяной коробки.

— Возьми, — шепнула Аранка. — Мне принесли сегодня ночью… В подарок. Леденцы.

Я вытянула коробочку, и с цветастой крышки на меня надменно взглянул венгерский гусар, посасывающий кончик изогнутой трубки. Пахло от подарка замечательно, цветочно-сахарным, волшебным, хотя, наверное, мне просто сильно хотелось есть, ведь после дядиного завтрака прошли уже сутки.

— Спасибо, — сказать, что я была ей благодарна, значило ничего не сказать. Ничего нет приятней одинокому сердцу, чем знак расположения, и в тот момент я любила ее всей душой, как только может любить тот, кто впервые узнал это чувство.

Она оставила меня, и я съела два леденца, а затем еще один. В коробочке нашлась карточка торговца, и мне нравилось перечитывать ее раз за разом, словно за банальными словами о сладостях и специях, за обычной фамилией лавочника таилось признание дружбы. Коробку я спрятала в дальнем углу, там, где под навесом крыши клочками торчали стружки от деревянного настила; вряд ли госпожа Рот стала бы там что-то искать, не говоря уже о мадам!

Глава четвертая