Как жаль, что так поздно, Париж!

К вечеру она уже так устала от впечатлений, что отказалась от чая, легла спать. На самом деле не спала, хотелось закрыть глаза и побыть одной, думала: что же такое жизнь? Как молниеносна и в то же время какая длинная. В одной-единственной сколько всяких жизней.

Василий Федорович никогда не был в Николаеве. В двадцатом году его дивизион стоял в семидесяти верстах, в том селе, где она учительствовала. Она все хотела привезти его сюда, показать родителям. Может быть, они смирились бы, узнав его поближе. Отец не мог простить ей этого замужества: дочь священника и вдруг – коммунист, на его языке – попросту антихрист. Она помнит, как плакала, получив письмо отца, а Вася утешал ее: «Вот увидишь, я им понравлюсь».

Наверное, понравился бы, он всем нравился, но они не заехали в Николаев, не успели. Васю вызвали в Москву, потом он уехал в Саратов, а когда вернулся, отца уже не было, он умер. Она одна ездила хоронить, тогда и была здесь в последний раз. Уезжая, зашла к Зине, она жила с матерью, та была уже очень слаба, всё вспоминала Дору, плакала. И Ольга плакала вместе с ней…

На другой день Ольга Николаевна проснулась от солнца, бьющего прямо в лицо. Окно было открыто, громко кричали воробьи, и слышно было, как Зина разговаривает с ними: «Да вот же зерна, что ж ты не видишь!»

Ольга Николаевна вышла во двор. В сад, как называла его Зина. Ради этого сада – три яблони, четыре грядки и много цветов – Зинаида Дмитриевна каждую весну мчалась сюда из Москвы и жила до глубокой осени.

– Ну, – сказала она Ольге, – видишь, какой день? Прямо на заказ. Поедем на кладбище?

После завтрака стали собираться. Зина пошла в сад срезать цветы, Ольга Николаевна села к зеркалу надеть шляпу.

Вот что не изменилось в городе – старое кладбище! В любой жаркий день здесь было влажно и сумрачно, и те же вороны перелетали с дерева на дерево и садились на кресты. Сначала пошли на могилу Ольгиных родителей. Стараниями Зины она была ухожена и теперь весело смотрела на них ворохом анютиных глазок.

Фамильный склеп Самариных виден издалека. Совсем не ради сада Зинаида Дмитриевна не расставалась с Николаевом. Из-за родных могил не могла отсюда уехать. Настояла, чтобы и Дору хоронили здесь. Это было хлопотно, многим казалось – что за чудачество! – но она настояла.

«Андрей Дмитриевич Самарин. 1896–1958 годы», – прочитала Ольга Николаевна.

– Разве Дора, – она вдруг задохнулась, – разве Дора похоронен здесь?

– А ты не знала? – удивилась Зина. – Хотели в Москве хоронить, но я не дала, пусть здесь, все вместе.

Они сели на скамью. Зина держала цветы на коленях, забыла положить на могилу. Какой-то мужчина подошел и остановился за оградой, окружавшей склеп. Зинаида Дмитриевна обернулась, посмотрела строго. Кажется, он хотел что-то спросить, но не решился, остановленный ее строгим взглядом.

12

Вадим Петрович пробыл в Париже две недели. Накануне отъезда его разыскал в гостинице собкор одной из московских газет, знакомый еще по институту.

– Старик, у меня просьба.

– Посылочку в Москву?

– Не угадал. У меня просьба посложнее. Узнай в Союзе адрес одного человека и повидайся с ним, если он в Москве и вообще жив.

– Зачем?

– Ему надо передать вот это письмо. Этот человек во время войны был связан с группой Бориса Вильде, слышал о таком?

– Нет.

– Это ученый из Музея Человека. Между прочим, он первым придумал слово Resistance – Сопротивление.

– А где он теперь?

– Он погиб, его казнили. Эту судьбу сейчас раскручивает одна моя знакомая, я взялся ей помочь.

– Так ты взялся или я?

– И ты тоже. Мы все должны этому помочь.

И он – его звали Александр Иванович Королёв, по институтской кличке Санька Король – еще полчаса втолковывал бывшему однокашнику, как важно разыскать всех, кто имел отношение к группе Бориса Вильде и сообщить об этом той, «кто раскручивает его судьбу». Надо было совсем не знать Вадима, чтобы думать, будто он способен на такое бескорыстие. Но, к собственному удивлению, Вадим очень быстро согласился и взял письмо.

Они еще поговорили о том о сем и даже договорились пообедать вместе, но Король вдруг кинулся к телефону, стоявшему на ночном столике, и сказал кому-то на прекрасном французском, чтобы не сердились и ждали и что он сейчас приедет.

– Я совсем забыл, старик, извини, меня тут ждут в одном месте, хочешь со мной?

Вадим отказался. Последний вечер в Париже, надо походить, подумать, все дни была такая гонка.

– Я тебе позвоню в Москву, у меня есть твой телефон, – крикнул Королёв уже в дверях и умчался. Наверняка опять помогать кому-то, кого-то спасать, выручать. В Париже он был таким же, как в Москве.

Когда-то, лет двадцать назад, Вадим познакомил его с Майей, и они друг другу очень понравились. Она называла его Шурик, имя это смешно не подходило толстому шумному Саньке Королю, но Майя, оказывается, что-то угадала: так называла Саньку мама, умершая от голода в блокадном Ленинграде. Саньку, едва живого, вывезли на Большую землю, ему было тринадцать лет.

– Из всех твоих ребят лучше всех – Шурик, – говорила Майя.