Как жаль, что так поздно, Париж!

– Их некуда вешать, – объяснила Екатерина Дмитриевна, – потолки низкие, да и стены, видимо, не выдержат этой тяжести.

Она ушла в кухню и вскоре оттуда запахло ванилью и еще чем-то вкусным.

– Это картины деда, он был художником, бабушка Катя жила с ним за границей, в Германии, потом она приехала сюда, когда должна была родиться моя мама, а он остался там и внезапно умер. Многие его картины так и пропали в Германии.

– Он был известный?

– Он, представь себе, сейчас стал известный, к нам даже из Третьяковки приезжали. А тогда его то признавали, то не признавали…

– Дети! Чай пить! – позвала из кухни Екатерина Дмитриевна.

Она говорила Андрею «вы» и находила, что он похож на своего деда, Василия Федоровича.

– Вы ведь, должно быть, его не помните?

– Нет…

– Он был замечательный человек, большого ума и большого мужества. Дай Бог вам во всем быть на него похожим.

Интересно, что именно это ему всегда говорила мама: хочу, чтобы ты был похож на моего отца.

После чая Екатерина Дмитриевна ушла в свою комнату. Этот мальчик напомнил давнее. Ленинград, Лиде два года. Тогда не принято было ездить просто так, она поехала просто так, от тоски. Жизнь была кончена, и даже могилы не осталось, над которой плакать. В Германию не пустили, картины никто не захотел вывозить, сказали: «Мазня, кому это нужно?» И кому нужна была она с ребенком на руках, без профессии? На бирже труда в графе «Профессия» не знала, что писать. Профессией было быть его женой, его любовью, натурщицей, нянькой, переводчицей, толмачом. Это он так говорил: «Ты мой толмач». Она знала немецкий с детства, как русский. С отцом-адмиралом жили в Штеттине, где он принимал корабли на верфях, перед японской войной. Потом еще раз приезжали с матерью и Дорой в Швейцарию.

Именно немецкий язык и стал в конце концов профессией: делала технические переводы, занималась с учениками. Все это придумал для нее Василий Федорович, муж Ольги. Столько силы и жизни было в нем, и он щедро делился этим с другими. Вот с ней, например. Приехала умирать, лишь бы подальше от Зины, не на ее глазах, а осталась жить…

У Маечкиного сына тот же крутой лоб и та же привычка сводить брови. Как удивительно это продолжение одного человека в другом! Зина все не устает повторять, что жизнь – череда потерь. Но разве все теряется?

Долгий июньский день кончался. Лес за окном из зеленого становился синим. Пора было прощаться.

– Ну, – сказал Андрей, – мне пора. Приезжай в Ленинград.

С балкона Кате было видно, как он дошел до угла, не оборачиваясь. Не знал, что она стоит на балконе, иначе бы обернулся. Кате стало грустно, хоть плачь. Она вспомнила, как Вадим Петрович Потапенко уходил сегодня по бульвару, и что-то происходило между ним и той женщиной, к чему Катя и ее жизнь не имели никакого отношения.

10

Перед отъездом в экспедицию Нонна не успела заехать к Самариным попрощаться, и теперь это грызло, как вина, в которой виновата. Девочка мучается мыслями об отце, поговорить ей не с кем, возможно, чувствует себя сиротливо, заброшенно. Из Хабаровска Нонна отправила Кате телеграмму, глупейшую, но ничего другого не придумалось: «Держи хвост пистолетом».

В экспедицию можно было, конечно, не ехать, она уже не в том возрасте и не в той должности, чтобы мотаться по Сахалину, и если не хитрить перед собой, то совершенно ясно, что напросилась сюда с тоски. Во-первых, осточертело Управление, это бабьё с их глупейшими разговорами. Во-вторых, и это главное, мучили отношения с Сергеем Ильичом Иваницким, заместителем директора по науке. Нонна всегда считала, что, для того чтобы быть заместителем по науке, Сергею Ильичу не хватает по крайней мере еще двух мозговых извилин. Но с тех пор как ее пригласил к себе директор и попросил подумать о должности своего заместителя, Нонна перестала разговаривать с Иваницким дерзко, чувствовала себя неудобно, двусмысленно и именно оттого сбежала сейчас на Сахалин, объявив директору, что не принимает его предложения.

– Делаешь очередную глупость, – сказал ей Никита накануне отъезда. Они обедали вместе в столовой Управления.

– Тебя послушать, я только глупости и делаю, – огрызнулась Нонна.

Но Никита, несмотря ни на что, был верный друг, он сказал:

– В сорок два года, мадам, пора подбивать бабки, а у тебя ни карьеры, ни семьи. Для женщины, впрочем, карьера – вещь необязательная, но ты ведь женщина особого сорта.

– Ну, хватит, – рассердилась Нонна, – почему это я не сделала карьеру? Я начальник отдела.

– Тебе не начальником отдела здесь быть, а командовать всей этой шарагой. Тебя приглашают командовать, а ты сбегаешь. Трусишь, что ли?

Он был кругом прав. Действительно, ни карьеры, ни семьи. Ну подумаешь, начальник отдела, ну подумаешь, кандидат наук. Все получалось легко, все казалось, что это пока, а потом еще что-то будет. И вот, пожалуйста, сорок два года, пора подбивать бабки, мадам…