Как жаль, что так поздно, Париж!

«Милая Оля, вечность целую не писала тебе. Сейчас ты поймешь, почему. Вчера мы похоронили Дору. Да, Дора умер здесь, в Москве, они вернулись с Варей семь месяцев назад. Только семь месяцев он был с нами после стольких лет. Он вернулся очень изменившимся, теперь я понимаю, уже смертельно больным, таким замкнутым, молчаливым, мы почти не говорили. Он пробыл в больнице всего двенадцать дней. Варя жалкая, потерявшаяся. Напиши нам. Катя кланяется, мы все плачем с ней, плачем.

Твоя Зина

17 марта 1958 г.»

Письмо лежало в почтовом ящике со вчерашнего дня. Вчера, когда она возвращалась от врача, что-то белело в ящике, но ключа с собой не было, и невозможно было снова спуститься и подняться – лифт третий день не работал. Сердце не выдержит, сказала она себе и не спустилась, а там лежало это письмо. Сердце не выдержит. Смешно. Сейчас-то выдержало. «Милая Оля, вечность целую не писала тебе…» Что же теперь делать, что же теперь делать? Она услышала звук собственного голоса и не узнала его. «Кто это говорит? Ах да, это же я говорю». В мозгу все стучало: что же теперь делать? Его не было на свете очень давно, все эти долгие годы его не было на свете.

«Вчера мы похоронили Дору. Да, Дора умер здесь, в Москве». Почему в Москве? Ведь Зина живет в Николаеве. Ах, это Катя, Катя живет в Москве. «Они вернулись с Варей семь месяцев назад…»

Что я делала семь месяцев назад? Семь месяцев назад… Март, февраль, январь, декабрь… Все это время он был здесь. Я могла его увидеть. Он был здесь, он был жив. «Он пробыл в больнице всего двенадцать дней…» Если бы ее когда-нибудь спросили: «Ты помнишь его?» – она ответила бы: «Нет, как это – помнишь? Я просто думаю о нем. Всегда». Наверное, оттого все считали ее рассеянной. «Ольга, очнись, о чем ты думаешь?» – говорил муж. «Мам, ну мам», – канючила Майя. Так было всю жизнь, всю жизнь жила точно в двух измерениях. Никто бы не поверил, если б рассказала. Слава богу, некому было рассказывать.

«Варя жалкая, потерявшаяся…» Варя. Вот кто занимал ее место. Никогда не могла понять, как случилось, из гордости не расспрашивала Зину, но та сама однажды, ничего не зная, ни о чем не догадываясь, рассказала спасительно: «Это мы, я и Катя, уговорили Дору жениться. Страшно было представить себе, что он уедет один, без поддержки, без присмотра. А ему, по-моему, было уже все равно: Варя так Варя».

Однажды, в той квартире на Литейном, поднял меня на руки и закружил по комнате. Было солнце, паркет солнечный, желтый, его утром натерли и еще пахло мастикой. Всё помню, все краски и запахи этого дня. Самый счастливый день.

Она не заметила, как стемнело. Хотела еще раз прочитать письмо, строчки сливались.

«…таким замкнутым, молчаливым, мы почти не говорили». О чем же они все-таки говорили? Вспомнил ли он обо мне? Может быть, он спросил: а как Оля, она жива? Неужели он ничего не спросил? Господи, хоть бы заплакать.

Но слез не было, только что-то запеклось в том месте, где было сердце.

3

– Какой поразительный альянс: Оля, дочь священника выходит замуж за…

– За комдива.

– Да, да, я все время забываю. А что это – комдив?

– Командир дивизии.

– Что за страсть к новым словам! Катя пишет, что живет на Мясницкой в доме ВХУТЕМАСа. Какое дикое слово, им только детей пугать…

…Разговор в двадцатом году над белой скатертью с вензелями, салфетки в тяжелых серебряных кольцах, мельхиоровые подставки для ножей и вилок, на каждой выгравировано Fraget. Но все уже притворство, декорация. Маме кажется, что если на столе салфетки в серебряных кольцах, то новой жизни будто не существует. Разве что в словах: Оля вышла за комдива, Катя живет в доме ВХУТЕМАСа.

Бедная мама! Как скоро кончилось и это: кольца снесли в торгсин, скатерть с вензелями выменяли на мед. На ночь ложку меда со стаканом кипяченой воды, говорят, помогает от бессонницы. Ничего не помогает от бессонницы. Бессонница – это Дора: где, жив ли, узнаем ли мы хоть что-нибудь когда-нибудь о нем?..

Катя живет в Москве у Сони, кузины. Сонин муж – художник, вот почему ВХУТЕМАС. Не все ли равно, как что называется?