Как жаль, что так поздно, Париж!

Юмор заключался в том, что Брежнев числился не только по департаменту верных ленинцев, выдающихся деятелей государства, безусловных героев войны, но и по департаменту Союза советских писателей. Созданные якобы им книги «Целина», «Возрождение», «Малая земля» изучались всем народом в школах, вузах и на политзанятиях.

Были и другие совпадения.

«Он умрет, как пить дать, – утверждалось в рассказе. – Ему поставят огромный памятник, а его именем назовут ипподром – он так любил лошадей».

Ага, соображала читающая страна, конечно, это про Брежнева. Всем известно, что он любит автомобили и даже коллекционирует их. Людям, уставшим от государственной лжи, от назойливой абсурдной пропаганды, так хотелось верить, что кто-то не побоялся наконец посмеяться над воистину голым королем! А корреспонденты иностранных агентств, почуяв сенсацию, одолевали редакцию телефонными звонками.

Но мы – редакция и Голявкин – вовсе не были героями, пожелавшими совершить гражданский подвиг. Всё и в самом деле вышло хоть и трагикомически, но случайно. И если бы власть была чуть умнее, она должна была просто «не заметить» злополучного рассказа. Но в нашей стране испокон веков умная власть – такая редкость! Историю тотчас же раздули до размеров скандала.

И – началось. Ко мне, ответственному секретарю журнала, явился куратор из КГБ. Он потребовал оригинал рукописи, гранки, верстку и так называемые чистые листы, внимательно и молча все изучил и унес с собой. Мы пытались объяснить ему суть производственного процесса, при котором материалы сдаются в типографию за четыре месяца до выхода номера в свет (тогда было именно так). Обложка же и делается, и сдается отдельно. Четыре месяца назад, объясняли мы, никто и не думал еще про день рождения Брежнева, это потом, когда поступило распоряжение насчет портрета, стали лихорадочно переделывать вторую страницу обложки. Вот ведь и цензура не сопоставила ее с текстом…

Куратор так же молча все выслушал, и стало ясно: объяснения не принимаются. Какие, к черту, объяснения, если на семьдесят пятой странице журнала напечатаны уму непостижимые откровения!

«…Позавчера я услышал, что он скончался. Наконец-то, воскликнул я, он займет свое место в литературе! Радость была преждевременной. Но я думаю, долго нам не придется ждать…»

Мы, главный редактор «Авроры» и я, ждали действительно недолго: нас вызвали в Смольный и сняли с работы. То есть не просто сняли с работы, а заставили «добровольно», по собственному желанию уйти из редакции.

В кабинете заведующего отделом пропаганды обкома партии по распоряжению секретаря обкома (позже, при Горбачеве он был министром культуры) собрался целый синклит, чтобы добиться от нас этой самой добровольности. Она была им необходима, ибо в противном случае пришлось бы заводить дело об увольнении, выносить выговоры или исключать из партии, а значит, объяснять причину, формулировать ее. А как формулировать, никто, видимо, не знал. Не поминать же всуе высочайшее имя! Поэтому и во время разбирательства наши судьи говорили иносказательно, топтались вокруг да около, ничего впрямую не называя.

– Вы нас перед всей страной посмешищем сделали! – разорялся хозяин кабинета. – Из других областей звонят, просят журнал выслать!

Теперешний вице-премьер, а тогда первый секретарь обкома комсомола и член редколлегии журнала, пристально глядя на меня, сказала обиженно:

– А вы, Магда Иосифовна, между прочим, неплохую зарплату получали…

Неужели им не было смешно? – подумала я. Мы-то в редакции смеялись навзрыд, когда перечитали рассказ Голявкина глазами любителей аллюзий, заваривших кашу, которую теперь расхлебывала партийно-комсомольская власть. Она лишила меня тогда и зарплаты, и работы. Сама же, как оказалось, осталась непотопляемой на все времена.

Вот и всё. А бессмертный Щедрин с его городом Глуповом никогда, к несчастью, не перестанет быть актуальнейшим автором в государстве российском.

Проза

Московский роман

Часть первая

1

Была другая непонятная жизнь: Париж, к которому он так и не привык. Знал его прекрасно, вдоль и поперек исколесил, когда работал в такси, но так и не привык никогда, не любил. И эту женщину, жену, не любил.

– Варя, я никогда тебя не любил.

Она наклонилась, стараясь понять, что он говорит.

– Что? – спросила испуганно. – Тебе нехорошо?

– Я никогда тебя не любил.

Но он уже не произнес этого вслух, только подумал. Она вышла в коридор позвать врача или сестру, он слышал, как она сказала все так же испуганно: «Ему нехорошо».

«Мне всегда было нехорошо, никогда не было хорошо, и это никого не пугало. Чего ж теперь, теперь-то уж все равно».