Даже закрытыми глазами он продолжал смотреть на небо за окном и верхушку дерева, самую верхушку, почек еще не было, но почему-то было понятно, что уже весна, и небо, и дерево были похожи на весну.
– Дора, ты спишь? – осторожно спросила жена.
– Нет.
– У тебя глаза закрыты.
«Всегда скажет глупость», – привычно подумал он и открыл глаза. Небо и дерево были такими же, но ближе, заслоняя всё, сидела жена.
– Ты иди домой, Варя, я буду спать.
– Тебе нехорошо?
– Мне хорошо, иди.
Склонилась к его руке, всхлипнула, чем-то пошуршала в тумбочке, вышла неслышными шагами. Он смотрел за окно на небо и дерево, думал.
«Зачем была жизнь? Глупый вопрос. И все-таки зачем? Зачем уехал в Париж? Зачем женился на Варе?»
Эти вопросы были главными и совпадали. Может, потому, что произошло одновременно: прямо из-под венца – в Париж. В церкви сестры плакали. Было не венчанье – провожанье, они оставались, он уезжал. Зачем?
«Дора, ты должен уехать, ты офицер…» Ну остался бы, ну и что? Мать и сестры всплескивали руками, ужасались, плакали. «Господи, ты представляешь, что будет?» Они радовались, что он уезжает, что он спасется, что Варя едет вместе с ним.
Он был старше сестер, но они всегда относилась к нему, как к младшему. И это имя – Дора, которым они называли его в детстве, так и осталось его именем.
Милые сестры, думал он, милые сестры. Всю жизнь мысленно говорил с ними. Один раз написал письмо, помнит, как писал его в той комнате, где они тогда жили, – мансарда в сущности, – шел дождь, в домах уже зажигали свет. «Сижу и смотрю, – писал он, – как парижский дождь моет парижские крыши». Эту фразу почему-то запомнил, а остальное – нет. Остальное было просто тоска, тоска, тоска, удавиться, беспросветность, бессмысленность – разве отправляют кому-нибудь такие письма? Он и не отправил. Да если б и хотел, куда бы он его отправил? Этот город, где они жили и где он когда-то жил… С таким же успехом можно было послать письмо Господу Богу.
Потом он еще раз писал им, когда шла война, это было совсем другое письмо, но оно не дошло, затерялось.
– Варя, – позвал он, забыв, что она ушла.
В палату заглянула сестра.
– Сейчас больного привезут, – сказала она и крикнула: – Тетя Шура, перестели здесь, сейчас послеоперационного привезут!
Опять не усну ночью, подумал Андрей Дмитриевич. Он лежал в этой палате уже двенадцатый день, а соседи все время менялись. Их привозили после операции и дня через три переводили в другие палаты и привозили новых. И опять Андрей Дмитриевич не спал, слушал, как человек стонет, зовет нянечку, затихает и снова стонет. Последние два дня он лежал в палате один, а сегодня вторник, операционный день.
Как всегда, с шумом задев за косяк, в дверь вкатили каталку. В сумерках небо стало темно-синим, а дерево совсем черным. В палате зажгли свет, и за окном все исчезло. Андрей Дмитриевич закрыл глаза. Человек на соседней койке спал, он еще не проснулся после наркоза, проснется – будет стонать, а пока спит.
«Зачем была жизнь? Париж, Варя. Я уже думал об этом. Какой смысл перебирать старые обиды? Да и кто виноват в том, что было так, а не иначе?»
– Все будет так, как должно быть, даже если будет по-другому, – слазал ему когда-то блестящий Костя Шаховской, затащив в кофейную на Невском. – Вот за это и выпьем! – Он заказал шампанское, они чокнулись. Как было весело, тревожно. – Ах, отлично! – воскликнул Шаховской. – Еще шампанского?
Было это в шестнадцатом году в Петрограде, мороз, солнце, Ольга ждала его, опоздать было нельзя, а так не хотелось уходить. Все будет так, как должно быть, даже если будет по-другому. Ольга живет в Петрограде. В Ленинграде. Неужели ей шестьдесят лет?
…Ольга жила на Литейном, в третьем дворе, лестница узкая, но чистая, вдвоем с подругой снимали три комнаты. Подруга была бестужевкой, Ольга училась в Технологическом. Обе они – Ольга и ее подруга – были подругами сестер, все из одной гимназии, из одного города, где все когда-то так счастливо жили.
Взбежал по этой лестнице, кто-то открыл дверь, Ольга стояла вся в солнце, спиной к солнцу, схватил ее на руки и кружился с ней по комнате…