Как жаль, что так поздно, Париж!

После его смерти Татьяна Юрьевна в тридцать шесть лет осталась одна с маленьким сыном и свекровью, твердо решив, что женская жизнь ее кончена, хотя находились мужчины, желавшие ее в этом разубедить. Она была слишком заметна за высокой кассовой стойкой, некоторые специально заходили в аптеку посмотреть на нее.

Никита был похож на мать: те же пепельные волосы, те же радостные синие глаза. Он легко и хорошо учился, а когда стал играть в баскетбол, она приходила на игры, и он не стеснялся ее, как другие ребята своих матерей, а издали кивал ей и улыбался, и она гордилась им.

И его жены не раздражали ее, она жалела их. Какое, в самом деле, несчастье быть разлюбленной таким человеком, как Никита! Но он как-то умудрялся оставаться с покинутыми женщинами в дружеских отношениях, и когда случилось несчастье, они звонили, и приходили, и приносили для Никиты теплые носки, шарфы, сгущенку и икру.

Про ДДС Татьяне Юрьевне рассказала Ирэна в тот день, когда забрали Никиту.

– ДДС?! – Некогда синие, а теперь выцветшие глаза посмотрели на Ирэну с ужасом. – И когда же его отпустят?

Вся выдержка понадобилась Ирэне. Вся выдержка.

– Его, возможно, не скоро отпустят…

– Не скоро? Но я стара, я не могу долго ждать! Как они не понимают! Его отец когда-то просидел пять месяцев. Неужели Никиту продержат столько же?

«Будь оно все проклято!» – Ирэна лихорадочно закурила. Сама убеждала Никиту действовать, а сейчас, сидя на диване рядом со старой женщиной, проклинала и действия, и разговоры, потому что не стоят они, о господи, не стоят одной материнской слезы!

– Расскажите мне, пожалуйста, еще раз, – попросила Татьяна Юрьевна. Она сцепила пальцы так, что костяшки побелели. – Я хочу понять про ДД… как?

– ДДС.

– Вот-вот. Это кто же придумал? Никита?

– Не знаю, – сказала Ирэна. «Пусть следователи разбираются», – усмехнулась она про себя.

– Я хочу его увидеть. Как вы думаете, мне позволят его увидеть?

– Не знаю, – опять сказала Ирэна.

Пока шел обыск, какая-то веселая злость то и дело охватывала его, но когда, закончив, они сказали: «Вы поедете с нами», и показали ордер на арест, Никите стало страшно. Потом часто вспоминал эту минуту страха, когда ледяной волной окатило сердце. Он увидал продолговатые глаза Ирэны, ставшие черными, и – успокоился. «Ничего не будет. Не тридцать же седьмой».

Именно так и подумал: не тридцать седьмой год, пытать не будут, а остальное следовало предвидеть. «Силе такой становясь поперек…» Он улыбнулся Ирэне, уходя.

16

Через год Соню с двумя детьми и Марфушей переселили в другой район, потому что их дом на Первой линии пошел на капитальный ремонт. На Марфушу жилплощади не дали, она так и оставалась прописанной временно. Ну и конечно, ничего не полагалось Тёме – он отбывал свой срок в пермских лагерях.

После семи месяцев сидения в одиночной камере Шпалерной тюрьмы лагерь показался почти свободой: небо, люди, возможность писать и получать письма! Но и на Шпалерной он все же не упал духом, так, немного, в самом начале. У него есть некоторые основания быть довольным собой. В конце концов, еще неизвестно, за кем окажется окончательная победа! За тем, кто принял судьбу такой, как ее дали, или…

Следователь мог сколько угодно рассуждать об их «антиобщественном образе действий», Артёма это не сбивало с толку. ДДС и следователь – просто из разных общественных слоев. «Вы – не советские люди, антисоветчина». Смешно! «Какую пользу вы принесли своей стране?» Ну это что понимать под словом «польза».

Все было предрешено, а следствие и суд – так, для проформы. Вот одиночное сидение – это серьезно, это надо суметь вынести. Но сумел же?

…Поздними вечерами, когда дети и Марфуша засыпали, Соня на кухне писала Тёме письма. Кухня крохотная («В жизни своей в таких кухнях не хозяйничала», – обиженно говорит Марфуша), но зато никого нет и можно плакать.

«Ты спрашиваешь, плачу ли я? Вот сейчас, когда пишу это, плачу, а вообще-то – нет. Негде. При детях – нельзя, на работе – нельзя. А когда ты вернешься, буду целый день плакать – от счастья…»

Она посмотрела в темное окно, и оттуда взглянула на нее Соня, какой ее раньше никто не видел: красивое тонкое лицо над длинной белой шеей. «Да ты прямо красоткой стала, – сказала ей на днях Ирэна, придя вместе с Аленушкой навестить их в новой квартире. – Второй ребенок тебе явно к лицу!»

Второй ребенок лежал в коляске, растягивая в улыбке беззубый рот. Соня и сама знала, что, неизвестно почему, именно теперь, когда ее не может видеть Тёма, пробил час ее красоты.

Давно когда-то, в Москве, Тамара, бывшая жена маминого младшего брата Коли, говорила Соне: «К каждой женщине приходит свой час красоты, вот посмотришь, и неизвестно, отчего приходит…»

Это было в те горькие (смешно вспомнить!) Сонины дни, когда она бесцельно ездила в метро, лишь бы не ходить в институт и не видеть счастливую Сталину. В Охотном ряду столкнулась неожиданно с Тамарой, и та увела ее к себе на Каляевскую, в квартиру, поразившую Соню высокими окнами, затянутыми нейлоновыми (впервые тогда услышала это слово) шторами.