Как жаль, что так поздно, Париж!

…Никогда не говорил об этом ни с кем, даже с Соней, в те редкие разы, когда видел ее в Москве! Существовал невысказанный уговор: сложностей, которые и объяснить-то нельзя, лучше не касаться. Почему, например. Сонин дедушка, Николай Алексеевич, клеит конверты, если существует фотография, на которой он снят рядом с Бонч-Бруевичем и Кржижановским, и те внимательно слушают, что говорит им Николай Алексеевич? Ведь не о конвертах же он говорил! Разумеется, нет, но задумываться над этим не стоит. Через горы сложностей и взрослых страхов они, недавние дети, протягивали друг другу руку в общем желании жить весело, несмотря ни на что, главное – весело, хотя… Вот Юре Смирнову, их общему приятелю, вовсе не всегда весело. Он много чего понимает, Юра. Да и самому Артёму разве так уж весело? Мучает зависть к Вовке Мастюкову, в которого влюблена Соня… Вот кому действительно весело, так это Вовке! Удачливому, красивому Вовке, у которого даже в походке видна удача: так спокойно, в такую шикарную развалочку, как он, ходят только хозяева жизни. А такие, как Артём, со всем своим знанием Эйнштейна, Бетховена, Достоевского, такие бегут торопливо, боясь задеть прохожих, стесняясь своей худобы и длинного роста, хотя… Хотя неизвестно все же, за кем остается победа!..

…Смешно и думать об этом здесь, в одиночной камере Шпалерной тюрьмы, но Артём думал почему-то именно об этом. Ошеломление первой минуты прошло, он уже мог рассуждать, думать, сравнивать. Сравнивать свою судьбу и Вовки, судьбу отца со своей судьбой. Про отца вспомнил сразу, в сущности, всегда помнил о нем, даже в самые веселые, беспечные годы. А уж тут, в этой тюрьме!..

Соня! Мысль о Соне была неотступной. Была жалостью, виной, старой неизжитой ревностью, телесной памятью, и опять виной, и снова жалостью. Соня. Соня. Ждала весь вечер, и вот уже ночь. Не спит, должно быть. Как ужаснется, когда узнает! А как она узнает? Ну, кто-нибудь скажет. Следователь?

Когда она приехала к нему в Ленинград и он познакомил ее с Никитой, могли ли они думать, какой общей судьбой всех свяжет жизнь?

13

Все они связаны, поэтому не пощадят никого. После обыска Марфуша отпаивала Соню валерьянкой.

– Никого не пощадят, – говорила Соня. – Вот посмотришь. А я предупреждала, предупреждала, но разве он меня слушал? Он только Никиту своего слушал!

В неприбранной комнате стоял тяжелый запах лекарств и разорения. Яркое солнце било в стену противоположного дома, солнечная стена слепила, и Соня закрыла глаза. В соседней комнате Марфуша уговаривала Анечку есть кашу.

– Будешь умницей, съешь кашку, мама тебя похвалит, – говорила Марфуша.

– А папа? – звонко спросила Анечка.

– И папа…

«Тёмы нет и сегодня не будет». Эта страшная ясная мысль подняла Соню с подушек. Она встала, подошла к зеркалу, провела щеткой по волосам. «Тёмы нет и сегодня не будет». Невозможность сию минуту сказать ему: «А что я те-бе говорила! Разве я не предупреждала?» физически ощущалась удушьем в горле. Она позвонила на работу и сказала, что не может прийти сегодня, а завтра объяснит почему, но что она объяснит завтра – не знала.

Вечером пришла Ирэна. Не сняв мехового жакета и ярко-лилового шарфа, закрученного чалмой на голове, она присела на стул у двери.

– Ну? Предпринимаешь что-нибудь?

– А что я могу предпринять?

– Как что? Адвоката искать. – Ирэна, порывшись в сумке, вытащила сигареты, но, видимо, вспомнив, что здесь нельзя курить, положила их обратно. – Суд же будет, нужен адвокат…

Соня молчала, уставившись на Ирэну испуганными глазами. Суд?! Этого не пережить! Она представила себе Тёму в здании суда, заслоненного чужими спинами. Не пережить!

– Конечно, адвокат ни черта не сможет, – Ирэна употребила другое, более точное, как она полагала, слово. Она всегда выражалась очень точно. – Вся эта… фигня кончится плохо. Лет восемь, десять…

– Что?! – вскинулась Соня. – Десять лет?!

– Ну не всем, – смягчилась Ирэна. – Артёму, конечно, меньше.

Ее спокойная уверенность и непоколебимая элегантность действовали на Соню плохо. Судорожная тошнота подступила к горлу. Она едва добежала до уборной, рвало желчью, кровью, выворачивало наизнанку. «Аборт, аборт, – стучало в висках. – Не хочу аборт».

14

Их только и делали, что убеждали: «Народ и партия – едины!», «Наша цель – коммунизм!» Разве удивительно, что и они избрали тот же путь? Техническую сторону дела обеспечил Артём, он придумал способ размножить теперь уже их убеждения, сформулированные все в той же краткой, лозунговой манере: «От диктатуры бюрократии – к диктатуре пролетариата!»

Читать Маркса и Ленина, просиживать в библиотеках, спорить, попивая сухое вино, а иногда – водку, изучать статистические справочники, бежать в гастроном, пока не закрылся, и снова спорить, спорить в дыму сигарет… Кто из них думал, что это кончится тюрьмой? Знаменитой тюрьмой на Шпалерной?

– Главная государственная монополия – вовсе не водка, как полагает самогонщик…

– Убеждения?

– Конечно. За нарушение ее уже не штраф, а кое-что похуже…

И все-таки (вот странно!) никто всерьез не думал о тюрьме. Ирэна, правда, сказала однажды: