Как жаль, что так поздно, Париж!

Ни о чем больше она думать не может, даже не приходит в голову что-либо другое, кроме ревнивых, испепеляющих мыслей. Вдвоем они столько пережили за эти годы! Стольких потеряли… Неужели это не та неразъединимая связь? Неужели?!

Соне стыдно перед Марфушей, но врать ей она не станет. Ведь можно было бы утром сказать, что Тёма остался у Никиты, что особенного? Задержался у приятеля. Но, во-первых, она не умеет врать, во-вторых, до утра так далеко!

В сотый раз Соня переворачивает подушку, вспоминая: «Подушка уже горяча с обеих сторон…» Это Юра, давнишний школьный приятель, научил ее любить стихи… Может быть, в самом деле Тёма остался у Никиты? Заговорились, он и остался?

Ночь наконец идет на убыль, а утром, ранним утром, никто еще из соседей в квартире не вставал, даже Павел Сергеевич, а ему к семи часам на завод, – утром приходят с обыском.

11

Никита Смородинцев был центровым в студенческой команде. Весь город ходил «на Никиту», тот город, который смыслил в баскетболе, а потом, когда Никита перестал играть, долго еще вспоминал: «Ах, какой был центр!» Но что значит – был? Это не проходит, это сидит в нервах и в мышцах и, главное, в душе. Ты был центром, тебе знаком восторг победы!

Теперь потолстел, много курит и немало пьет, и любимейшая поза – развалясь в углу дивана, но в какой бы угол ни сел – всегда центр. «Все нити – к Никите». Это про него.

– Все нити – к Никите. Так, кажется? – усмехаясь знающей усмешкой, спросил следователь на первом допросе.

Значит, кто-то ему уже все рассказал и даже эту давнюю шутку, впрочем, здесь нет шуток, здесь – улики.

Но вопрос – кто? – мучил долго, пока в лагере один умнейший человек не посоветовал:

– Никогда над этим не ломайте голову! В любой человеческой общности, а это и двое, и двести, есть место предательству. Бессмысленному, осмысленному, невольному – какая разница! Оно есть и должно входить в жизненные расчеты.

– Все нити – к Никите. Так, кажется?

Следователь, похоже, не дурак. Что он постарается узнать? Как росли мы, как цвели и жили? Вряд ли.

Скорей всего, захочет выяснить, кто зачинщик. Такой школьный вопрос: кто зачинщик?

…Обыск в одну ночь сделали у всех, рылись в письмах, в книгах. Соне сказали: «Поднимите ребенка», – и, когда она взяла Анечку на руки, быстро и молча обшарили кроватку. «Можете положить», – кивнули Соне. В кровать, которую обшарили чужие руки?! Она так и сидела, прижимая Анечку к себе, спящую, тяжелую.

– А где же Артём? – ничего не боясь, сердито спросила Марфуша.

– Там, где положено.

– Это где же?

– Своевременно узнаете.

– А как я узнаю? – сдавленно спросила Соня.

– Вас вызовут.

Ночные ревнивые мысли казались далекими-далекими. Когда это было? Терзалась, мучилась… Не знала, что будет утро, и обыск, и Артём – «там, где положено».

Первая жена Никиты так же, как и он, играла в студенческие годы в баскетбол, была высокая, плечистая, с белозубой улыбкой. Кроме как играть в баскетбол и улыбаться, не умела ничего, даже картошки сварить не умела, картошку варил Никита. Потом ему это надоело, и он ушел к другой жене, окно ее комнаты выходило на Неву, на Петропавловскую крепость…

Третья жена со своей маленькой дочкой Аленушкой жила на Большом проспекте Петроградской стороны в огромной коммунальной квартире с двумя входами – парадным и черным. В окнах широкой лестницы кое-где еще сохранились цветные витражи, а в подъезде стоял камин, выломанный только наполовину.

Аленушка, тихая беленькая девочка, совсем не похожая на мать, терлась об ноги, как котенок, когда Никита приходил в их комнату, пахнущую красками, а укладываясь спать, всякий раз спрашивала: «Ты не уйдешь, когда я засну?»

Красками пахло потому, что Ирэна, мать Аленушки, – художница, здесь же в комнате устроила мастерскую. «А где же мне, черт возьми, работать?» – спрашивала она, если кто-нибудь говорил, что ребенку вредно дышать красками.

Комната была нелепо огромной, с четырьмя окнами. Однажды, когда Ирэна работала в своем углу, а Аленушка спала, Никита, развалясь по обыкновению на диване, придумал, как сделать из этой громадины и куска коридора отдельную квартиру. Он так загорелся новой идеей, что вскоре, к бурной радости Аленушки, окончательно перебрался на Петроградскую.

Когда гигантский ремонт подходил к концу, Ирэна (они с Аленушкой жили все это время у какой-то подруги) приехала посмотреть и спросила, удивленно глядя на Никиту своими продолговатыми глазами:

– На черта тебе это понадобилось?

Он уже и сам не знал, «на черта» столько времени угробил! Но квартира вышла на славу – две комнаты, ванная, кухня, а в одной из комнат – камин!

– Камин? – хохоча удивлялась Ирэна. – Ну ты даешь!

В камине, правда, как оказалось, топить было нельзя, но во время обыска один из дознавателей все же пошуровал в нем для порядка концом швабры, принеся ее из кухни.

Что они искали? Динамит? Смешно. Ведь не Народная же воля, Перовская, Желябов (на улице Софьи Перовской жил Миша, один из главных друзей Никиты. Вот этим и исчерпывалась связь с теми давними методами). Террор – не метод. Убеждение – вот метод, тоже, правда, древний, как мир.