Я помню поцелуй и какую-то пищу. Что-то настолько ласковое, что я и помыслить не могла об этом, как о чем-то недружелюбном. Сказка, да и только. Я помню яркий свет, а потом – голод. Голод, выворачивающий наизнанку, самый первобытный, какой только можно себе представить, голод, уничтожающий все остальное во мне: я была так голодна, что не могла смотреть, не могла дышать, и что-то будто распахнулось внутри меня и велело мне
А Сад взяла и отрезала меня.
Это – стандартный протокол действий. Сад должна жить. Сад всегда отсекает лишнее, черенки, цветы, плоды, так было, есть, будет, и Сад продолжает жить и цвести и становиться сильнее. Сад не могла позволить голоду выбраться за мои пределы.
Сейчас я понимаю это, но тогда… Я никогда не оставалась одна. И я думаю о тебе, о том, как ты сама выбрала для себя одиночество, сама обособилась от остальных, но я… я осталась лишь своим телом, лишь своими чувствами, всего лишь девочкой, к которой прибежали родители, потому что ей приснился дурной сон. Я коснулась их лиц, и они были моими; дотронулась до кровати, на которой лежала, услышала запах яблочного варенья, что варилось где-то во дворе. Можно было представить, как будто, по-своему, я сама стала Садом – настолько самобытная в своей целостности, в своих пальцах, в своих волосах, в своей коже, такая же законченная, как Сад, только в отдельности от нее.
Голод бурлил во мне целую неделю, в течение которой я так много ела, что родители начали шептаться о кашах из яичной скорлупы и топора. Я научилась его скрывать. А потом, через год, Сад приняла меня обратно.
Привив меня вновь, будто никогда и не отрезала, Сад зондировала меня, всматривалась и ковырялась во мне, пичкала лекарствами и защитными средствами, шарила по мне изнутри и снаружи. Ничего подозрительного обнаружено не было. Разве что странным образом ускорилось мое взросление, но и только. И по прошествии нескольких лет, в течение которых с меня не спускали бдительного взгляда, опасения, что меня могли скомпрометировать, по большей части развеялись; ничто в косе не намекало на саботаж, бравший начало на моей пряди. Важно также оговорить, что попытка проникновения в волокно ни к чему не привела (хотя и увенчалась успехом; но поскольку больше никогда не предпринималась вновь, можно предположить, что ответный ход Сада оказал должное воздействие на все заинтересованные стороны). И Сад начала отправлять меня на задания, заполняя большую часть меня собой, поощряя меня и повышая в ранге, но всегда держа на расстоянии вытянутой руки.
На мои причуды смотрят сквозь пальцы – на мою любовь к городам, к поэзии, на мою тягу к освобождению от корней, на то, что я в некотором роде скорее Садовник, чем Сад или плод Сада. На мои аппетиты, которые не в состоянии удалить все жизненные соки Сада.
Однако ты, Рэд…
Иногда ты пишешь такие вещи, которые я только хотела, но не решалась сказать. Я хотела сказать, что
Но я не сказала, а ты написала мне о ранах.
Хочу сказать сейчас, пока ты не опередила меня: Рэд, когда я думаю об этом зернышке у тебя во рту, я представляю, что вложила его туда своими руками, пальцами касаясь твоих губ.
Я не знаю, что это значит. Странным образом это похоже на то, как будто меня снова отрезают от Сада – как будто я стою на пороге чего-то, что полностью перекроит меня.
Но я доверяю тебе.
Возьми мои годы, возьми эти зерна, и пусть из них вырастет что-то такое, что станет моим ответом. Мне не хватает твоих долгих писем.
Люблю,
Даже самые долгие миссии рано или поздно подходят к концу.
Это происходит так: Блу лежит на животе, болтая ногами в воздухе, ее локти и предплечья покрыты оттисками веток, и стеблей, и спутанных трав.