Как приручить Обскура (СИ)

В детстве Персиваль не любил болеть. Приходилось оставаться в постели из-за слабости, укутываться в несколько одеял, когда бил озноб и холодно было высунуть наружу даже палец, а лоб пылал, будто нагретый от жара в камине. Персиваль лежал, заворачиваясь в одеяла, как в кокон, чтобы тепло оставалось со всех сторон, пристраивал голову на пуховую подушку. Глаза закрывались от тяжести, но сон не шёл.

Когда Персиваль болел, отец приглашал нанести визит мистера Ламберта. Это был невысокий пожилой колдомедик, в своём клетчатом жилете похожий на черепаху. Он был добродушным, носил аккуратную седую бородку и много лет был семейным врачом Грейвзов. Мистер Ламберт выкапывал Персиваля из-под одеял, попутно болтая о какой-то отвлечённой ерунде, будто Персиваль был трёхлетним ребёнком, которого пугает звон склянок с зельями. Щупал ему лоб, говорил «ну и жар у вас, молодой человек». Постукивал палочкой по его груди, и на теле Персиваля проступал рисунок кровеносных сосудов, очертания сердца и лёгких, будто кто-то рисовал их красной тушью. После внимательного осмотра мистер Ламберт оставлял на ночном столике коробочку с пилюлями, завёрнутыми в разноцветные фантики, как конфеты, говорил «полный покой, молодой человек, полный покой» — и отправлялся пить скотч с Френсисом Александром Грейвзом.

Когда их голоса и шаги затихали на гулкой галерее, дверь смежной спальни тихо приоткрывалась, и в комнату к Персивалю проскальзывал Реми.

Реми было двадцать пять или двадцать восемь. Он приехал из Франции с превосходными рекомендациями и поступил гувернёром к Грейвзам, когда Персивалю исполнилось четыре. Он был темноволосым и темноглазым, высоким, подтянутым и улыбчивым. Он учил Персиваля чтению, письму и французскому языку, следил за расписанием занятий с учителями арифметики, этики, логики, географии и истории, гулял с ним, шутил с ним и всегда готов был рассказать Персивалю о чём угодно, о чём бы тот ни спросил. Он вытирал его огромным пушистым полотенцем после вечерней ванны и относил в постель, пока Персиваль не стал слишком тяжёлым, чтобы таскать его на руках. Помогал одеваться утром и раздеваться вечером, причёсывал перед зваными ужинами, на которых Персиваль был обязан присутствовать, целовал в висок, желая спокойной ночи, читал вслух и обнимал, держа на коленях, если Персивалю становилось грустно.

Он был его единственным другом — умный, весёлый, внимательный.

— У меня дома есть маленький брат, — говорил он, и Персиваль вздыхал, прислоняясь головой к его груди.

— Сколько ему лет?

— Как и тебе, Перси. Шесть.

— А как его зовут?

— Ноэль.

— Ты по нему скучаешь?..

— Конечно. Вы бы подружились, если бы познакомились.

Персиваль снова вздыхал и прижимался теснее. У него не было ни братьев, ни сестёр. Времени на дружбу у него тоже не было. Был только Реми.

Он называл его «молодой мистер Грейвз», когда родители изредка интересовались его успехами, и «Перси», когда они оставались вдвоём. Родители называли сына «Персиваль» и демонстрировали гостям, как породистого жеребёнка, от которого в ближайшем будущем ждали победы на скачках. Персиваль звал Реми по имени и на «ты», родителей — «сэр» и «мэм».

Сэр Френсис Александр Грейвз, строго говоря, не был сэром, поскольку не обладал никакими титулами, однако держался, как герцог. Он занимал пост министра связи в МАКУСА, поддерживал обширную переписку с Европой, регулярно цапался с президентом МакАртуром по поводу отсталости от прогресса не-магов, держал в кабинете коллекцию толедских клинков и прекрасно фехтовал. Персиваль мечтал разделить хотя бы одно увлечение отца, помимо шахмат, но на робкую просьбу научить его фехтовать Френсис Александр строго отвечал, что сейчас на это нет времени, и что хобби Персиваль себе заведёт тогда, когда добьётся в жизни чего-нибудь стоящего. Персиваль уныло думал, что в сто лет ему будет уже не до хобби.

Медея Пенелопа Грейвз была статной, высокой гречанкой с холодными чертами лица, тёмными миндалевидными глазами и чувственными губами. В её черных волосах не сверкало ни одной нити седины, несмотря на возраст. Она происходила из древнего рода, уходящего корнями к самому Орфею, элегантно носила чёрный бархат и жемчуг, не любила английский язык и дома предпочитала говорить по-гречески. Она вообще не любила Америку и никогда не уставала высокомерно вздыхать о том, как всё здесь отличается от её родины, будто приехала сюда лишь в качестве одолжения. Огонь в её огромных глазах зажигался лишь тогда, когда Персиваль обсуждал с ней греческих поэтов и философов, греческую культуру, греческих богов или великое прошлое Эллады в целом. Она наизусть читала Гомера, Сапфо и Гесиода — по-гречески, разумеется. В своё время история о Зевсе и Ганимеде потрясла Персиваля до глубины души. Мать не видела в ней ничего достойного осуждения — она вообще не видела ничего достойного осуждения в традициях Древней Греции. Если тема разговора менялась, она тут же становилась рассеянной, холодно целовала сына в лоб и отсылала поиграть.

Как будто у Персиваля было время играть.