Как приручить Обскура (СИ)

Персиваль возвращается в квартиру один и ломается сразу, как только переступает порог комнаты. Падает, будто его крутят и выжимают, как мокрую тряпку. Хорошо, что чары тишины всё ещё действуют, и никто не слышит, что он орёт этим стенам, этой посуде, этим подушкам и этой пепельнице, не выбитой с ночи. Этим двум кружкам в мойке, вороху одежды на кровати, выброшенной из платяного шкафа, книгам на подоконнике и вырванным из комода ящикам. Хорошо, что Эскобедо говорит, что дурмштранговец слишком активно сопротивлялся при задержании, и поэтому Грейвз был вынужден его убить, хорошо, что синяки по всему телу мёртвого художника он объясняет Бомбардой, а не тем, что Грейвз пинал его ногами, когда тот уже не шевелился, пока Эскобедо не оттащил его в сторону. Хорошо, что никто не видит, как из нижнего ящика измочаленного комода выпадает подарок в блестящей обёртке, и как Персиваль прижимает его к груди, скрючившись на полу и давясь воздухом. Как он лежит на груде его одежды и кусает её, чтобы не выть в голос.

Никто не видит и никто не слышит, а на следующий день Грейвз возвращается на работу, мёртвый и спокойный, такой же спокойный, как новое имя на мемориальной плите в списке авроров, погибших на службе: Лоренс Марш, 1889–1909. Он избегает разговоров и сочувственных взглядов и в ту квартиру больше не возвращается даже для того, чтобы забрать свои вещи.

Похороны назначают на четвёртое августа, и, как начальник Отдела, он обязан присутствовать. Он присутствует. Проклятие, убившее Лоренса, не оставляет от человека даже пепла, поэтому хоронят только палочку — красное дерево, две золотые полоски. Оглохшая от горя мать рассказывает, что Лоренс писал ей, что с кем-то встречается и спрашивает Грейвза, не знает ли он эту девушку.

Грейвз говорит, что не знает.

Грейвз говорит другое.

Душное августовское небо давит его своей высотой. Он стоит в чёрном — он всегда в чёрном, просто сейчас на нём вообще нет белого. Кроме нескольких нитей, похожих на паутину, в зачёсанных назад волосах. Только эту паутину уже не снять. Палочка Лоренса лежит на подушке из красного бархата, подушка лежит на флаге, флаг прикрывает пустой гроб.

— Мы должны помнить, — говорит Грейвз, — зачем мы работаем. Чью безопасность мы охраняем. Какова цена нашей работы. То, что вы чувствуете сейчас… то, что мы чувствуем сейчас — то же самое чувствуют родные и близкие тех, кого мы не сумели спасти. Каждый человек, за чью жизнь мы боролись недостаточно — чей-то сын или дочь. Чей-то отец, чья-то мать. Чей-то… любимый, — говорит Грейвз. Камертон его голоса никому больше не слышен. — Мы должны помнить, зачем мы здесь. И помнить тех, кто больше не с нами.

И приказывает:

— Палочки вверх.

А потом только белый свет. Жизнь Персиваля листается под пальцами, как альбом. Дни, недели, месяцы… Сердце больше не бьётся. Лоренс видит, как цепь стягивает его всё туже. Оно замерло. Оно умерло. Оно не болит. Он торопится узнать, пока есть ещё время — неужели теперь навсегда?.. Это так не справедливо! Он знает, как оно умеет любить. Он знает, сколько силы его переполняет. Лоренс торопится, листает вперёд. Год… два года. Три года. Пять лет… сколько можно?.. Семь лет… Одиннадцать. Хватит, хватит, не надо. Двенадцать лет… Перестань!.. Пятнадцать… Семнадцать лет.

Через семнадцать лет чёрный и встрёпанный мальчишка, похожий на хромую ворону, влетает в грудь Персиваля, и цепь лопается от удара.

И сердце снова начинает стучать. Бешеное и молодое.

Лоренс улыбается и выпускает дни и года из рук, они расплываются, тают в белом тумане. Теперь он спокоен. Теперь он может уйти.

Обскур

Грейвз вдруг понял, зачем люди заводят детей и собак.

Чтобы кто-то любил тебя.

Чтобы ты возвращался к тем, кто тебя ждёт. Чтобы кто-то ждал. Чтобы бессловесная тварь или едва вставшее на ноги существо бежали к тебе, услышав твои шаги, и радовались тому, что ты вернулся. Чтобы можно было потрепать кого-то по голове и получить в ответ сияющий взгляд. Чтобы кто-то хотел — тебя — рядом.

В прежней жизни, когда Грейвз возвращался в аврорат после очередной рабочей поездки или пары дней в госпитале (после очередного выхода на оперативную работу), его всегда встречали сдержанные улыбки и опущенные глаза. Он проходил коридорами, слыша за спиной шепотки и радостное оживление. Нет, дела без него не вставали, работа кипела и в его отсутствие. Но он вносил в рутину что-то такое, что заставляло всех подтягиваться и держать голову выше.