Как мы жили в СССР

Семидесятники же, еще сильнее наделенные прагматизмом, усваивали механизм манипулирования подъездами уже в раннем возрасте. Например, Алексею Ковалеву удалось в Ленинграде в перестроечное время создать градозащитное движение, предотвратив снос исторического дома на Загородном проспекте под тем предлогом, что это был, мол, дом Антона Дельвига – пушкинского лицейского друга. И хотя Дельвиг там жил лишь около года [Павлова 2021: 497], значение пушкинского круга поэтов для идеологической системы оказалось важнее интересов градостроителей. А затем градозащитники спасали от сноса гостиницу «Англетер», впрямую положив блеф в основу деятельности. Считалось, что у Горбачева конфликт с региональными элитами, и противники сноса надеялись заручиться в своем деле прямой поддержкой союзного руководства [там же: 500]. Тем не менее гостиницу все же снесли и спустя несколько лет отстроили заново.

Впрочем, особенно интенсивно использовали советскую идею многоподъездного маневрирования те семидесятники, что формировались в комсомольской номенклатуре. Занявшись в годы реформ бизнесом, они адаптировали старые схемы манипулирования к новым условиям. И вот появились налоговые льготы, обход таможен, распил госфинансирования. В то время как одни «подъезды» проводили реформы и боролись за финансовую стабилизацию, другие – энергично зарабатывали деньги на коррупции. Ушлые бизнесмены из числа семидесятников легко находили подъезд, в котором властная вертикаль заканчивалась. А дальше все было лишь делом техники.

Хам! Как стоишь перед политзаключенным!

Хотя до сих пор у нас распространены мифы о всепроникающем воздействии КГБ, в позднем СССР репрессивная система была уже не такой, как при людоедском режиме Сталина. «„Контора“ состояла из банальных людей, – отмечал диссидент Глеб Павловский, – она просто следила за всем, что движется» [Морев 2017: 224]. И это наряду со сказанным выше также создавало пространство для маневра. Политзаключенный Валерий Ронкин описывает такую трагикомическую историю, случившуюся с ним в конце 1960‑х:

Надзиратель обратился ко мне на «ты», я его поправил, но он повторил свое «ты», я снова поправил. Не помню, сколько раз я его поправлял, наконец, мне надоело, и я взорвался: «Хам! Как стоишь перед политзаключенным!» От неожиданности тот вытянулся по стойке «смирно» под наш общий хохот [Ронкин 2003: 271].

Мог ли допустить подобную вольность с начальством человек в сталинском лагере? Конечно нет. Там заключенного сживали со света и не за такое. Как отмечали отсидевшие диссиденты, сталинский лагерь был ориентирован на уничтожение, тогда как в лагере брежневских времен главным испытанием был тяжелый труд, воздействие которого на человека зависело в основном от состояния его здоровья [Морев 2017: 341]. Советская репрессивная система начинала помаленьку меняться. Причем не только в лагерях, но – самое главное – на воле. Если в сталинское время людей, неугодных режиму, сажали и расстреливали вообще без всякой провинности, то в брежневское даже наличие провинности следовало уже доказывать. Конечно, понятие «провинность» оставалось еще чисто советским. Простое выражение нелояльности режиму рассматривалось как преступление. Но в то же время инакомыслящий получал пространство для маневра, для защиты своих прав и сопротивления органам госбезопасности. Об этом, например, говорит история, случившаяся в начале 1980‑х с ленинградской писательницей Ниной Катерли.

Как-то раз она передала знакомым для чтения свою неопубликованную рукопись. Писатели, не имевшие возможности печататься из‑за цензурных соображений, поступали порой подобным образом, поскольку каждому хотелось, чтобы его труд изучался, а не просто лежал в ящике стола, ожидая лучших времен. Конечно, при нелегальном распространении текстов был риск утечки информации. Именно так и произошло с Катерли. Случись такое при Сталине, арест был бы неминуем. Но КГБ брежневских времен поступил по-иному. Сотрудник Комитета попросил предоставить ему рукопись для ознакомления. Катерли пообещала сделать это… через неделю. Тот, как ни странно, согласился и оставил при этом «антисоветчицу» на свободе. Видно, ему лень было раскручивать без особой нужды серьезное дело. А может, он ей даже тайно сочувствовал. Естественно, за неделю Катерли смогла убрать все опасные места и перепечатать рукопись так, что изъятия стали незаметны. Инцидент был исчерпан [Катерли 2007: 585–591].