Как молоды мы были

Как много я метался и скитался!
Но отчего, и сам я не пойму.
Пусть гостем,
      посторонним,
         я остался
на даче Книппер-Чеховой в Крыму.
Я там бывал немного и недолго.
Всего, наверно, пару вечеров…
Но в сердце эта музыка осталась.
Со мной всю жизнь тот отдаленный зов.
…Я помню, как Нейгауз, сняв перчатки,
(он был в перчатках в эту-то жару!)
скользнул по клавишам, —
      мол, все ли тут в порядке? —
чуть-чуть ссутулился
      и начинал игру.
Я помню,
      нет, не просто эти звуки.
а образ Музыки, возникшей предо мной.
Его сосредоточенные руки,
и взгляд его, суровый и простой.
Нам всем налили крымского муската…
Он помолчал немного и сказал:
«Вообще-то я люблю эту сонату,
но Слава Рихтер лучше бы сыграл.
Да он с утра ушел сегодня в горы…
Друзья!
      О чем мы с вами спорили вчера?»
И снова начинались разговоры
о музыке, театре
      до утра…
Олег Ефремов с Лилей Толмачевой…
Они здесь были больше, чем свои…
А их мечта,
      их «Современник» новый
еще рождался в муках и любви…
Они по жизни поднимались в гору.
В ту пору всё, казалось, впереди…
Они и вправду были режиссеры
прекрасного и трудного пути.
Свое искусство празднично-печально
они несли в театре и кино.
Как это все промчалось моментально!
Как это было призрачно давно!
В эпоху всероссийского упадка
Ефремова никто не заменил.
Себя искусству отдал без остатка.
Прожить подольше не хватило сил.

…Со мной навечно то осталось время,
и все его герои наяву.
Раневской разоренное именье…
Я в той далекой ауре живу.
Должно быть в человеке все прекрасно,
я верю, верю в это до сих пор.
Хотя сейчас цинично и бесстрастно
Лопахин учинил такой разор,
что в пьесе и не снилось Ермолаю…
Я с новыми купцами не дружу.
Своей любви былой не изменяю
и к Прозоровым в гости захожу.
Пускай душа ко злу непримирима,
Серебрякова выходки терплю.
И женщину по имени Ирина,
как Тузенбах, без памяти люблю.
Но Чехов нынче так осовременен,
что чайка превратилась в воронье
и ключ от правды мхатовской потерян,
и в жизни нынче царствует ворье.
Теперь любовь и музыка другая.
Спектакль порою – не спектакль, а срам.
Всё в клочья растащили, разодрали.
Добро б еще, как МХАТ, напополам…

Тузенбах