Как молоды мы были

В отечестве пророков нет.
И было все обыкновенно:
мотор. Подзвучка. Полный свет.
И у оркестра – третья смена.

И в зале нет свободных мест.
Софитов огненные жала.
И дирижерский точный жест,
провозглашающий Начало.

Да, было все, как сотни раз…
Сменялись, словно дни недели,
певцы и песни.
      Телеглаз
следил за сценою, где пели
кумиры наших прошлых дней
и те, что нынче знамениты.
И только сердцу чуть тесней
в груди.
      И жалили софиты
острее.
      Барабан гудел
сильней.
      Заканчивались сутки.
И в этот миг Кобзон запел
о том,
      о малом промежутке…
А дирижер
      все примечал:
что «до» должно быть чуть повыше,
что вдруг затих беспечный зал.
Но он (как странно!) не расслышал.
что это все
      в последний раз,
что скоро кончится усталость,
что жить ему
      всего лишь час
на этом свете оставалось.

В отечестве пророков нет.
Но завтрашней не будет ночи…
Всем людям на земле поэт
и жизнь и гибель напророчил.

О, этих образов и слов
испепеляющее пламя!
И вечный зов, солдатский зов,
зов, изреченный журавлями…

Да. Песня нас переживет.
И мы на это не в обиде.
Но кто-то в зале вдруг всплакнет,
как после, там, на панихиде,
морозным утром.
      А пока
ждет хор торжественного знака.
И поднимается рука
перед последнею атакой.
Нацелен в будущее взгляд.
Исполнен верою всегдашней.
А журавли
      уже летят
почти над самой телебашней…

Осталось несколько минут.
Сойдясь в мгновенья роковые,
его во тьме,
      в кулисах ждут
с ушедшими
      еще живые.

Со сцены вынесут его.
Солдатик,
      тот, кто всех моложе,
солист ансамбля МВО,
маэстро на шинель уложит…
Останутся в строю бойцы,
неразмагниченные нервы.
непокоренные певцы,
останутся и боль, и вера,
из этих лет, из этих бед
не извлеченные уроки…

В отечестве пророков нет.
Но в песне есть свои пророки.

Прощание с песней