Как молоды мы были

Постойте… одно мгновенье…
      мне ваше лицо знакомо.
Мне чудятся всхлипы скрипок,
      нарядный Колонный зал.
Конечно, ведь мы встречались
      в концертах и даже дома.
Что ж вы молчите, Песня?
      Песня, я Вас узнал.
Ах вот что… Я понимаю…
      Ваших кудрей рефрены
сегодня уже не модны
      и в блесточках – примитив,
и платье… оно банально
      для телека и для сцены,
в отделке преобладает нынче другой мотив.

Вы усмехнулись, Песня…
      Значит, не в этом дело?
Да, да… я припоминаю…
      Вас кто-то зазря ругнул.
Какой-то корреспондентик
      (как всем показалось – смело)
на Ваше происхожденье в статье своей намекнул.
Мол, несколько первых тактов
      бестактно на шейк похожи,
законны ли в данном случае
      родительские права?
Стали на вас коситься,
      стали искать дотошно,
кто сочинил мелодию,
      кто написал слова.

Судили-рядили, помнится,
      почти три недели кряду,
а после
      и композитор надолго в больницу слег,
поэт сделал вид, что занят,
      он презирал эстраду,
Вашей судьбой заняться не захотел, не смог.

Так, значит, Вы пели, Песня,
      боль сердца превозмогая!
Все правильно.
      Кто опален – и подлостью опалён.
Простите, что опоздало это мое признанье,
но если б Вы знали, Песня,
      кáк я был в Вас влюблен!

– Милая, что вы плачете? – Она на меня взглянула
осколками голубыми радостей и обид,
ладошку свою – ледышку доверчиво протянула:
«Последнее время что-то меня иногда знобит.

А многие, – прошептала, —
      думают: я… с приветом.
Смотрите… вокруг смеются… Оставьте меня одну.
Спасибо, что не забыли. А в общем-то,
         песня спета».
И голос ее напомнил надтреснутую струну.

Воспоминанье о театре

Нам с детства твердят,
         что мечта не изменит,
лишь только погромче себя объяви…
Но кончилась юность,
         и память о сцене,
как горькая повесть о первой любви.
Партер, погруженный во тьму,
         затихает…
звук флейты…
      Чуть свет – и у ваших я ног.
И снова бессмертными, злыми стихами
клянусь,
      что я жить без отчизны не мог.

В мерцанье софитов, скупом и неярком,
рождаются сумерки зимнего дня,
и Софья,
      стихам вопреки и ремаркам,
целует,
      целует,
         целует меня!
И, старый дурак,
      как я вновь опечален,
что это случается только во сне…
Но утром, в подъезде
      товарищ Молчалин
с портфелем в руках
      улыбается мне…

«Как много я метался и скитался!..»

В 1950 году диплом об окончании Школы-студии МХАТ мне подписала О.Л. Книппер-Чехова