Как я был Анной

— Как — что? Протестовать, требовать соблюдения наших прав. Гражданское…

— У кого требовать? Они там такие же ёбнутые, как и мы.

— Не матерись, Иван.

— Чё?

— Не матерись. Я не приемлю мат.

Чёрные колготки и такая вот хуйня. Почему только пороки ходят парой, а добродетели — никогда? Если честно — я устал. Устал скрывать этот ёбаный хруст. Устал думать, прав я или нет. Устал душить одноглазого змея в ванне. Устал хрустеть каждый вечер, потому что все кости давно болят. Устал ходить на могилу к жене и сыну и чего-то там бубнить в своё оправдание. Свобода-шмобода. Заебало.

Короче, пошли мы на митинг. Это на эспланаде. Уёбки называют ее «экспланада». Памятник, площадь, стальных оградок нету, потому что митинги не санкционируют. Человек двести народу. Активисты-ебанаты. Плакаты какие-то. Кремль, конечно, к ним прислушается. Там то ебут, то сушат, а к этим прислушаются. Я на толпу коротко глянул, потому что на Таисию смотрел. У неё такой профиль… Порода, понимаете? Хочется на корточки присесть и колени ей поцеловать. Не штукатурщица. И не продавщица. Вдруг смотрю — у Таисии по лицу дрожь пробежала. Да ну, думаю, нахуй! Не может быть, блядь! Не сейчас. Нет, сейчас. Всех ебанатов накрыло. И ментов. Они за Драмтеатром высадились, а теперь прямо на нас бежали. С дубинками и в скафандрах. Ебанаты заорали: «Пока мы едины — мы непобедимы! Пока мы едины — мы непобедимы!» Менты в долгу не остались. Удивили меня даже. Фронтовую «Катюшу» грянули: «Выходила на берег Катюша…» Пиздец.

Тут ебанаты стволы поизвлекали. Не все, но многие. Смотрю — Таисия в первый ряд пролезла и орёт громче всех. С голыми руками на ментов готова идти. Ёбнутая. А менты тоже не дураки. Дубинки на пояса вернули и за автоматы взялись. Такое напряжение, такая пизданутость, как будто фильм смотришь. Храброе, блядь, сердце. И что те бесят, что эти, понимаете? У меня чуть пена с губ не закапала, так они меня все выбесили. Дебильё. Нахуй, думаю. Не в свободе дело. Просто я наотрез отказываюсь жить в этом ёбнутом мире. Пусть в клетку сажают. И Тайра Бэнкс чтоб. И пельмени. Нахуй пошли. Сын, жена, Спаситель… Нахуй, нахуй, нахуй. Подошёл к микрофону, сцепил пальцы в замок. Хрук. Хрук. Хрук, хрук, хрук, хрук, хрук.

Очнулись. Окружили. И менты, и ебанаты. Смотрят. Глядят прямо. Спаситель, бормочут. Спаситель-шмаситель, говорю. Вызывайте уже старших, бляди. Я готов. Вы меня все так заебали, что я готов. Вызвали. Целый вертолёт прилетел. Без рук, говорю, суки! Сам сяду. Сел. Больше я в Перми не был. Нигде больше не был. Хрустов поназаписывал. С Тайрой Бэнкс, правда, пробросили. И гулять одному не дают. И пить не дают. И курить. Зато хату трёхкомнатную дали. И в клетку не посадили. И женщин привозят. И чудес ждут, гады. В рот заглядывают. Записи, оно, конечно, записи. Но, может, я ещё какой финт изображу? Не знаю. Когда хруст в эфир пустили, всем полегчало. Конечно, припадки до сих пор случаются, но всё реже и реже. А может, это психосоматика такая. Они же все ёбнутые и верят истово. Так что хуй проссышь. Завтра операция. В мозгах ковыряться будут. Я сам согласился. Они лебезят, халдеи. Спаситель то, Спаситель это. А я водки хочу. И сигарету выдолбить. Что на выходе получится — понятия не имею. Как говорит один мой приятель — поживём, блядь, увидим.

Mens non eligere

Высокие и низкорослые, бритые наголо и стриженные под канадку, с пороховыми татуировками и без — все эти мужики были поджарыми, голыми, все сидели в сауне и все работали на тяжёлом бетоне второго производства пермского строительного завода. Полчаса назад закончилась двенадцатичасовая ночная смена. За дверью сауны, за душевыми, за цехом, за складом готовой продукции, за толстыми стенами над бескрайним сосновым лесом уже взошло солнце. Оно выхватило из полумглы автомобильную стоянку, где дружными рядами, плечом к плечу, застыли «мерседесы», «порше», «лэнд крузеры». Они блестели каким-то решительным блеском, как бы говоря этому миру — мы крепко стоим на ногах, нас не сдвинешь, не прошьёшь.

Но мужики не говорили о машинах, как не говорили они о солнце, о лете или ещё о чем-либо, ибо час сауны был часом тишины, солёного жара, спокойного молчания, когда можно медленно подумать, как бы перекатывая мысли во рту. На верхней полке, положив на мрамор кедровые сидушки, нежились Иван и Пётр — люди заслуженные, отдавшие производству без малого двадцать пять лет жизни.

Иван откинулся на стенку, закинул ногу на ногу, иногда покачивая высокой сандалией из сыромятной кожи. Лицо его, с впалыми щеками и перебитым в молодости носом, да так и сросшимся, то кривилось, то прояснялось. Иван строил на Кипре дачу, и его жена настаивала на коринфских колоннах, ему же хотелось ионические. Он любил строгую красоту свитков, коринфские колонны казались Ивану непричёсанными и напоминали о хипстерах и богеме.