Каина

— Черт побери, падре! — сказал ему вместо приветствия Дагоберто. — Неужели вы так и не избавились от привычки посещать одиноких женщин?

— Хорошо, что ты пришел, Дагоберто, — ответила вместо падре Мирейя. — Я не успела тебе рассказать и еще одну новость: падре больше не живет у меня, сейчас я ему отдам его вещи.

Эта новость была ошеломительной прежде всего для падре, такого он не ждал и никак не мог понять, что же произошло с Мирейей... Но свои вещи взял с покорностью и смирением, подобающими пастырю.

— Скоро, кажется, к нам должны привезти товары, я тогда куплю одеяло и верну, — пообещал он Мирейе.

— Не стоит ничего ждать, падре, — насмешливо сказал Дагоберто, — приходите завтра ко мне в магазин, я подарю вам одеяло. Это будет мой вклад в дело Господа!

Вернулся Дагоберто, вернулся и Рикардо. Он вернулся, когда солнце стояло уже высоко, Бенито места себе не находил от беспокойства. Рикардо насмешливо надвинул кепочку на глаза Бенито — кепочка была новая, американская.

— Одна туристка подарила, — похвастался Бенито, — сама подарила, я не просил, я помню ваши уроки, патрон,

— Ладно, Бенито, все в порядке. Скоро нам сделают лодку, и мы с тобой уплывем отсюда. Навсегда.

Бенито не слишком верил в это «навсегда» и не слишком хотел его, потому что ему нравилось жить в этой деревне, но сейчас было не время обсуждать что бы то ни было: патрон торопился к Манинье. Лодочник вошел к Манинье как раз тогда, когда Мисаэль докладывал госпоже об исчезновении Гараньона. Но Манинью волновал не Гараньон — другой мужчина, и она тут же отослала Мисаэля с его дурной новостью.

У нее была хорошая: ее мужчина вернулся! Однако Манинья не могла не упрекнуть его за свое долгое ожидание.

— Ты плохой, очень плохой, ты оставил Манинью без ласки, — говорила она.

Манинья упрекала, но сама вся светилась нежностью. Мягкими стали ее движения, тело, переполненное любовной истомой, было так женственно, так влекуще. Она источала любовь, а женщина, источающая любовь, — всегда отрада для глаз мужчины, и Рикардо смотрел на Манинью с ласковой улыбкой. Манинья чувствовала его ласку.

— Я красивая? — спросила она.

— Красивая. Ты всегда красивая, — ответил он.

— Тогда выпьем александрино за мою красоту. Пойду принесу. Все, что у меня было вчера, выпили мои люди.

Манинья исчезла за дверью. Рикардо подошел к окну: стоял день, яркий, ослепительный день, который с возвращением Маниньи мог обернуться ночью, полной душной сладкой отравы... Леон обвел глазами комнату — в углу на сундуке он увидел странный закупоренный сосуд, — белый, но снизу, будто пламенем, охваченный чернотой. Он взял его в руки. Сердце у него замерло, а потом забилось быстрее.

— Что это? — спросил он вошедшую с подносом Манинью.

— Тапара, — ответила она.

Сердце лодочника забилось еще сильнее.

— А что внутри нее?

— С каких пор мужчине нужны женские тайны? — засмеялась Манинья. — Неужели ты любопытен, как женщина?

Рикардо смотрел на нее тяжелым, мрачным взглядом, взгляд его не понравился Манинье, и она спросила властным тоном госпожи:

— В чем дело? Что за мысли у тебя в голове?

— Я хочу знать, что ты прячешь в этой тапаре, — настойчиво продолжал свой допрос Рикардо.— Ничего особенного, — Манинья забрала из рук Рикардо тапару. — Неужели испачканная сажей безделушка интереснее тебе, чем светящаяся светом любви женщина?

Но на лицо Рикардо больше не вернулась улыбка. Ему было о чем подумать.

— Я уезжаю, Манинья, и навсегда, — решительно сказал он.

— Ты сам не веришь в эту ложь, любимый.

В этом Манинья, пожалуй, была права: он не верил, что именно сейчас навсегда уедет из поселка, но знал, что из этого дома он уйдет сейчас же. Ему нужно было остаться одному и хорошенько подумать. А потом непременно увидеть Пуэкали...

— Прощай, милая.

— Ты вернешься, любимый. Успокоишь гнев, утишишь боль. Тот, кто пришел к Манинье, не может уйти от нее. Манинья, как сельва, Рикардо Леон!

Такупай обрадовался, увидев выходящего от Маниньи Рикардо. Он ждал его ухода, потому что настал час открыть Манинье всю правду. И Такупай приготовился к этому часу. Час этот настал потому, что у Каталины разорвались бусы: зла было так много, что они не выдержали этого зла. Каталина призналась Такупаю, что страдает припадками удушья, что видит призрак индейца. И Такупай понял, что за Каталиной ходит тень Памони. Теперь он был готов вступить в борьбу с этой тенью, потому что стоит тени приблизиться к Каталине, как наступит смерть...

Такупай видел, что госпожа его в тоске и печали, он знал, что принесет ей печаль еще большую. Но что тут поделать? Он не мог поступить иначе. Как не мог поступить иначе много-много лет тому назад.

— Сними заклятье, которое ты наложила на Миранду, — сказал он. — Сними заклятье, Манинья Еричана.

Манинья надменно посмотрела на слугу, который дерзнул отдавать приказы.

— Как ты смеешь так говорить со мной, Гуайко? — но в самом Такупае было что-то такое, что давало ему право говорить таким тоном. Манинья чувствовала это и хотела знать, что так переменило ее верного слугу, ее преданного раба. — Что с тобой, Гуайко?