Каина

Манинья вынесла из лодки обернутое темной тканью заветное зеркало — советчика, к которому обращалась в самые тяжкие минуты. Она села на берегу реки, откинула с зеркала ткань и стала вглядываться в его мутную поверхность.

— Манинья должна узнать. Манинья должна заглянуть внутрь, чтобы сердце подсказало ей, что делать... — негромко говорила она, вызывая из Зазеркалья ответ.

Мутная зеркальная поверхность чуть прояснилась, и из глубины на Манинью глянули глаза, вот появился контур лица — на Манинью смотрела Манинья. Но то была старая, безобразная Манинья.

Гараньон, который потихоньку подкрался сзади, тоже заглянул в зеркало и вскрикнул: так страшна была старуха — Манинья, глядевшая из зеркала.

Юная прекрасная Манинья обернулась и смерила взглядом Гараньона.

— Нельзя смотреть на то, на что смотреть нельзя, — грозно сказала она. — Кто тебя звал сюда? Это зрелище не для тебя.

Гараньона трудно было упрекнуть в излишней чувствительности. Он пришел к Манинье, чтобы получить сполна за свои труды. Те несколько камешков, которые она ему выдала, его не устраивали. Свои труды и заслуги он оценивал куда более высоко. Такупая, который пытался не пустить его к госпоже, он двинул кулаком и сбил с ног, процедив сквозь зубы:

— Ты сам нарвался, старик!

И вот даже в сердце этого грубого мужлана закрался страх.

— Что с тобой? Какое у тебя лицо! Какое лицо! Какое лицо! — твердил он, не в силах оправиться от увиденного.

Манинья уже закрыла зеркало и еще раз жестко повторила:

— Нельзя смотреть на то, на что смотреть нельзя.

Однако леденящее душу видение все стояло перед Гараньоном. И опрометью, ломая кусты, он бросился бежать.

— Что с ним? — тихо спросил Такупай, появляясь рядом с госпожой.

— То же, что и с лодочником, не волнуйся, Гуайко, — спокойно отвечала Манинья.

Она сидела неподвижно, положив руки на колени, и луна с красным пятном любовалась на нее с небес, освещая прекрасные округлые руки, темный поток волос, ниспадающий на спину, матово-смуглую гладкую кожу. Невозмутимым покоем веяло от женской фигуры, застывшей на берегу неутомимо катящей свои воды черной реки.

И только Такупай, проживший возле сеньоры многие годы, видел, что на душе у нее неладно.

— Значит, в эту ночь с лодочником случилось несчастье, с Гараньоном случилось несчастье и с моей госпожой. Бедная сеньора! Она самая несчастная из всех!

А Гараньон мчался во всю прыть всю дорогу. Запыхавшись, он влетел в бар и потребовал себе водки. Выпил одну рюмку и потребовал вторую.

Мисаэль изумленно смотрел на него. Только что они беседовали, и Гараньон учил его жить, смеясь над Маниньей, не советуя слепо подчиняться этой женщине, которая и колдовать-то разучилась, издеваясь над Мисаэлем за его преданность госпоже. А теперь после недолгой отлучки на нем лица нет. А ведь Гараньон не из тех, кто легко поддается страху.

— Что с тобой, Гараньон? — окликнул бородатого здоровяка, пьющего уже третью рюмку водки у стойки, низкорослый Мисаэль. — За тобой черти, что ли, гнались?

Глава 13

Каталина встала с тяжелой головой и в дурном настроении. Она была сыта по горло этой сельвой. Закалывая перед зеркалом пышные волосы, она отметила, что осунулась, и глаза у нее стали больше, и взгляд каким-то тревожным.

«Ничего удивительного, — подумала она. — После таких снов может и удар хватить!»

А снилась ей Манинья — лицо ее обрюзгло, щеки избороздили морщины, глаза потускнели, и все-таки полуседая старуха была Маниньей. Она смотрела из полутьмы, и смотрела на нее, на Каталину. Каталина же подставляла руки и тело под струи молока, что лились откуда-то сверху. С удивлением смотрела Каталина на плечи, на грудь, на руки — они были покрыты причудливой вязью индейской татуировки. А неподалеку от нее лежал и скалился ягуар, и пятна на его шкуре тоже казались татуировкой. Каталина держала в руках чашу и медленными движениями омывалась молоком.

Странное ощущение было у Каталины от омовения — ей было и сладко, и жутко, будто томила ее любовная страсть, что живит и убивает разом. И вдруг Манинья стала приближаться. Она подходила все ближе и ближе к Каталине, она кричала на странном гортанном, незнакомом и все же родном наречии, и в голосе ее была ненависть, испепеляющая, жгучая ненависть. В руках у Маниньи матово серебрился огромный нож. Каталина поняла: еще секунда — и она погибнет. Поняла и в ужасе проснулась.

А проснувшись, решила: сельвы с нее довольно. Как-никак есть и другой мир, понятный, упорядоченный, размеренный. В нем она работала инженером-строителем, делала расчеты, и благодаря ее расчетам вырастали новые здания, которые прочно и твердо стояли на земле. В том мире у нее был жених, который тоже прочно и твердо стоял на земле, знал, чего хотел, и был готов обеспечить ей надежное будущее. Он не имел ничего общего с лодочником, который сам был сродни своей темной, колдовской, опасной реке. Как вода, текла речь лодочника между пальцев, и от нее ничего не оставалось. А темный омут глаз затягивал душу в глубину на погибель.

Нет, хватит с нее всех этих ужасов и кошмаров!..