Каина

Ночь опустилась на сельву, душная, неспокойная. В ее черноте река казалась провалом, бездной, темной глухой пустотой. Но вот пустота ожила, заструилась, маслянисто блеснув в ответ бледному свету медленно поднимающейся луны. Встала луна, и была она с красным пятном. Лучше бы не вставала мертвая эта луна с кровавым глазом.

«Нет, лучше бы не вставала», — думал Такупай. Шел он в поселок, неся с собой тяжкий груз печали.

— Я потерял Манинью, — твердил он себе. — Ох, Манинья, Манинья! Манинья Еричана!

Последние слова он произнес вслух, словно звал свою госпожу.

— Ты ищешь Манинью? — из зарослей показался лодочник.

Он стоял и пристально смотрел на Такупая. Его лицо было, как всегда, бесстрастным.

— Да! Я потерял Манинью, — ответил Такупай, — потерял из-за твоих проклятых глаз, которые не дают ей покоя.

Лодочник молчал, он словно думал о чем-то, а потом неторопливо произнес:

— Манинья переменилась, это уже не прежняя Манинья, она больше не может разговаривать с сельвой.

— Это твоя вина, — горестно упрекнул лодочника Такупай, — твои глаза заворожили госпожу и принесли ей одно только горе.

— И ты переменился, я не узнаю старого мудрого Такупая, — Рикардо говорил добродушно и отстраненно, и нельзя было понять, что таится за его непроницаемой доброжелательностью.

— Такупай не может видеть слез своей госпожи. Манинья покидает Сан-Игнасио, чтобы избавиться от печали, но печаль уже прокралась в лодку. Скажи мне, мужчина, который живет рекой, по-мужски ли оставлять женщину в горе?

Лодочник выслушал Такупая и ничего не ответил, кивнул, прощаясь, и исчез в зарослях.

Такупай, понурив голову, медленно побрел обратно.

«Нет, лучше бы не появлялась луна с кровавым глазом, лучше бы она не появлялась», — думал он.

Горделивая Манинья сидела в лодке. Она уже было приказала Мисаэлю отчаливать, но выяснилось, что Такупай куда-то запропастился, нужно было ждать его, и Манинья была недовольна — минуты ожидания тянутся так долго, и даже Манинья не может заставить их бежать быстрее. А луна, верная помощница Маниньи, так сегодня тревожна и будто торопит ее... Но вот в зарослях послышался шорох. Мисаэль обрадовался:

— Вот и Такупай.

— Не Такупай, — оборвала его Манинья.

И правда — из зарослей вышел лодочник. Он остановился и молча смотрел на Маииныо. И она смотрела на лодочника. Без нежности, не любовно, не страстно, — с надменностью смотрела на него колдунья Манинья.

— Все, что я забрала у тебя, ты вернул себе обратно, — заговорила женщина, — зачем привела тебя ночь?

— Ночь ни при чем, я пришел из-за тебя, — отвечал лодочник.

— Из-за Маниньи? — взгляд женщины ничуть не смягчился, не заблестел любопытством, напротив, стал еще более властным, острым, пристальным.

— Да, я пришел к тебе и позволь мне сесть в твою лодку, — лодочник говорил так,

будто знал, что отказа не услышит, что будет все так, как он пожелает, и если просит, то только из вежливости.

— Ты говорил, что находишь женщину сам, если она нужна тебе. Тебе нужна женщина, Леон? Но ведь и я сама нахожу мужчину. Мне, как и тебе, нельзя приказывать. И пользоваться мной тоже нельзя.

Манинья сказала все, что хотела, и не ждала продолжения беседы. Она готова была отчалить от берега, тем более что и Такупай вернулся, — она услышала сперва его шаги, а потом разговор с Мисаэлем. Мисаэль не пускал Такупая в лодку, объясняя, что госпожа занята разговором с Леоном и не хочет, чтобы ей мешали. Манинья уже приготовилась позвать обоих слуг, но тут Рикардосказал:

— Не прячься от меня за словами. Скажи, почему ты уезжаешь?

— Ты хочешь услышать, что я бегу от тебя, Леон? Если так, то у тебя великое самомнение. Ответь лучше ты: что делать Манинье в поселке, где живут одни глупцы?

— Ты бежишь не от глупцов, Манинья! Ты бежишь от печали. Впервые я вижу у тебя в глазах грусть.

— Если я и грущу, то не о тебе, лодочник. О тебе пусть грустят другие. Тебе не дотянуться до Маниньи, тебе не понять ее.

Рикардо стоял молча, держась одной рукой за белеющую в темноте цветущую ветку.

Манинья вышла из лодки и подошла к нему поближе — ей хотелось как следует рассмотреть его лицо, взглянуть в глаза, уловить их выражение, — ведь она оскорбила этого гордеца! Но лицо Рикардо было совершенно спокойно.

— Ты молчишь? — спросила она.

— Мне кажется, без слов я лучше понимаю тебя, — услышала она спокойный и тихий ответ.

— А ты знаешь, что тебе повезло, Леон? Ты знаешь, что того, кто отверг Манинью Еричану, подстерегает смерть?

— Значит, ты не знала мужской любви, Манинья! Тебе доставался только страх.

Страх гнездится в любой душе, и в мужской, и в женской. — В ответе лодочника не было злорадства, не было желания уязвить, обидеть Манинью, в нем была только печаль, неподдельная печаль.

— А твой страх я увижу, лодочник? Скажи! Я увижу, как ты меня боишься? — глаза Маниньи стали еще больше, ноздри расширились.

— Я согласен на смерть из твоих рук, Манинья. Она будет для меня сладкой, слаще меда...

Каждый сказал свое слово. Неужели конец поединку? И какой это был поединок?