Кафедра

– Вовсе нет. У вас педагогическое образование?

– Нет, – почему-то хмурится она. – Но разве это так важно? Мне кажется, тут самое главное – призвание. Это менеджером можно работать по необходимости или по случаю, или секретарем. А врачи и педагоги отвечают за человеческие жизни.

Она говорит очень серьезно.

– Ну, насчет врачей я согласна. Бездарностей из медицины нужно гнать. Но педагогика – сфера массовая. К тому же, педагогами не рождаются, а становятся – методом проб и ошибок.

Румянец на скулах Кондратюк становится еще ярче.

– Эти ошибки иногда очень дорого обходятся.

– Возможно, – соглашаюсь я. – Я сама люто ненавидела школу. И, может быть, учителям начальных классов не мешает быть немного психологами – ребенка легко обидеть. Но с возрастом к урокам и оценкам начинаешь относиться чуть проще. Про институты я вообще не говорю – здесь главное, чтобы преподаватель мог тебя чему-нибудь полезному научить, при этом личные качества педагога не так уж и важны. Или вы так не думаете?

– Не думаю, – подтверждает она. – Педагог, прежде всего, должен быть человеком. Человеком с большой буквы! Где бы он ни работал – в начальной школе или в высшем учебном заведении.

Честно говоря, поначалу к этой части нашего с Юлей разговора я отношусь не очень серьезно. Я не жду никаких откровений и не рассчитываю, что она заявит – да, я когда-то училась в СПбГУ и переписывалась с Кирсановым под ником Светлячка. Но, услышав в ее голосе не просто волнение, а затаенную боль, настораживаюсь. Судя по всему, у нее был неприятный опыт общения с педагогами.

Кажется, у Светлячка был серьезный конфликт с преподавателем английского языка – Кирсанову еще тогда пришлось вмешаться. И хотя образ светлой ранимой девочки никак не ассоциируется у меня с сидящей передо мной девушкой, больше похожей на мальчишку, совершенно игнорировать эту версию я не могу.

Я решаю закинуть удочку.

– Вас обидел кто-то из школьных учителей?

На Юлином лице впервые за последние пятнадцать минут появляется слабое подобие улыбки.

– Меня в школе трудно было обидеть. А знаете почему? Потому что мне тогда плевать было на всех!

– Значит, в институте? – предполагаю я. – Вас обидели в институте?

Она напрягается еще больше, и я вижу, как мелко-мелко дрожит ее правая рука, сжимающая газету.

– Не меня, – коротко отвечает она.

Я вспоминаю разговор со Сташевской и – была не была – закидываю удочку.

– Значит, вашего брата?

Я никогда не видела раньше, чтобы за одну секунду у человека так побелело лицо. Мне даже становится страшно – кажется, она вот-вот набросится на меня с кулаками. Но проходит минута, другая, и Юля приходит в норму – по крайней мере, внешне.

– Да, моего брата. Он учился на экономическом. Хотел быть банкиром.

– И что? – я всё еще ничего не понимаю. – Он бросил институт из-за конфликта с преподавателем?

Она смотрит прямо на меня, но, похоже, меня не видит.

– Он повесился в студенческом общежитии после того, как на защите диплома ему поставили двойку.

От нее веет холодом. И сразу исчезает самоуверенная, равнодушная ко всему женщина.

– Когда это случилось? – голос мой звучит тихо и хрипло.

– Давно. А кажется – будто вчера. Я до сих пор помню, каким возбужденным и радостным он был, когда собирался в Питер на защиту диплома. Ему у нас, в Коряжме, работу в банке обещали – если он диплом защитит на четыре или на пять. Он так хотел работать в банке! Он два месяца не вылезал из городской библиотеки и Интернета – хотел, чтобы диплом хорошим получился.

Нет, она не плачет – у таких людей, как она, слёзы редко прорываются наружу.

– И что произошло потом?