Кабус-намэ

Но все же и развернувшийся пышным цветом литературный язык бухарского двора успел проникнуть к Кабусу. При этом, по-видимому, и поэты, выступавшие при его дворе, тоже должны были равняться на этот вкус. Так, один из них, Абу-Бекр Мухаммед ибн-Али Хусрави Серахси, носивший титул хакима (Ауфи II, 18), в таджикской касыде говорит так:

Халкаи зулфат — хама касидаи айни,
Халкаи чаъдат — хама касидаи доли.
Чашми сиёхат ба сипаргаме монад,
Зар ба миёна хама каронаш лаоли.
Нест ба хуби туро назиру касе низ
Нест ба чизе назири Шамси Маоли.

(„Кольца твоих локонов — целиком касыда на айн, кольца твоей чолки — целиком касыда на даль.

Глаз твой черный похож на ароматную базилику: золото в середине, а по краям все жемчуга. Нет подобных тебе по красе, и нет также никого, кто в чем-либо был бы равен Шемс-и-Меали!“).

В касыде, поднесенной Сахибу, этот же поэт говорит:

Зулфайни ту, гуй, ки шеъри нагзест
Анвар туда маънош як ба дигар.

(„Оба локона твои, словно прекрасные стихи, смысл которых уясняется одного через другой“).

Характерно, что и второй поэт, Абу-л-Касим Зиад ибн-Мухаммед ал-Камари ал-Джурджани (Ауфи II, 19), прибегает к похожим сравнениям:

Буте, ки сачда барад пеши руи у бути Чин,
Хаёли у бувад андар бихишт хур-ул-ин.
Алиф ба комату мимаш дахону нунаш аулф,
Бунафша чаъду ба рух лолаву занах насрин.
Ба зулфаш андар мушку ба мушкаш андар хам,
Ба чинаш андар тобу ба тобаш андар Чин.
Миёни халкаи зулфаш муаллакаст дилам,
Мисоли он, ки миёни фалак хавову замин.
Зи бодай лаби у талхияст ухдаи ман,
Раво бувад, ки бувад талх май бех аз ширин.
Хирад ситад зи ман у, чун шах, аз муъонид чон,
Дилам кашад зи ман у, чун шах аз тафи май кин.

(„Она — кумир, перед лицом которого падает ниц китайский идол. Черноглазая гурия в раю — только мечта о ней. По стану элиф, мим у нее рот и нун у нее локон[342].

Фиалка — чолка, на щеке ее тюльпан, подбородок — несрин[343].

В локонах у нее мускус, а в мускусе — завитки. В извивах их изгибы, а в изгибах — извивы.

Посреди колец локонов ее подвешено мое сердце, как воздух и земля посреди небосвода[344].

От вина уст ее — горечь мой удел, и это дозволено, ибо ведь горькое вино лучше сладкого.

Разум отнимает она у меня, как шах — жизнь у противника.

Сердце мое извлекает из меня, как шах — ненависть [к врагам] из жара вина“).

Сходство как между этими двумя поэтами, так и между ними и Кабусом (ср. игру со словами тоб и чин), едва ли случайно. Очевидно, что вкусы повелителя задавали тон всему его литературному окружению.

Но если Кабус окружал себя лучшими мастерами слова, то тем же самым занимался и его политический противник и соперник в области изящной словесности, знаменитый Сахиб.

Так, Якут (150) сохранил нам следующую поэтическую перестрелку их. Сахиб писал:

„Заняли свет занимающие у Кабуса, и стала звезда его на небе мрачной. И как можно надеяться на благо от человека, в конце имени которого бус [т. е. несчастье]“.

Кабус ответил:

„Кто собирался писать сатиру на Абу-Касима, тот посмеялся над всем родом человеческим, ибо он сотворен из зародыша, который сложился из семени всего мира“.

Здесь под словом *** разумеется *** и таким образом дается намек на противника[345].