Личный опыт в Хорасане мог вызвать такие слова:
„Забота ожидающего ответа тяжка, а отсрочка в нем, даже если она кратка, длинна“.
Из того же опыта можно было почерпнуть и сентенцию:
„Всякая скорбь — до [ее] ухода, а всякий высокий — [лишь] до падения“.
Аристократическая заносчивость ощущается в следующих словах:
„Откуда взять туману голос тучи, а ворону взлет орла?“
Или:
„Горе, если приобретет земля тонкость воздуха, а полная луна сиянием сравнится с солнцем“.
Как пример наиболее удачных стихов можно привести следующее. Как-то раз, посылая Азудаддоулэ семь каламов[329], он приложил к ним кыт’а[330]:
„Послали мы тебе семь каламов, большой у них удел в цене. Наточены они словно языки змей, гибкость их превзошла равновесие. И загадал я, что соберешь ты ими страны, из которых каждая в отдельности целый земной пояс“.
Это хороший пример васфа[331], соединенного с гиперболой. Сочетание
Крайне эффектно:
„Билляхи! не поднимайся, о удача низкого! Подтяни излишек, слишком низко спущенных длинных поводьев! Ты расточительствовала, будь же более экономной, ты перешла предел, поверни же назад от своей дерзости и иди затем полегоньку! Им услуживают, но предкам их не служили, у них служители но сами они были презреннейшими из служителей...“
К кому относятся эти горькие слова, к его бывшему другу Фахраддоулэ или к возвысившимся газневидам, сказать трудно. Во всяком случае последний бейт в своей аристократической заносчивости перекликается со знаменитой сатирой Фирдоуси.
В период, когда Кабус был изгнанником, он не падал духом. Источники сообщают следующие стихи, которые он сказал в это время:
„Скажи тому, кто стыдил нас превратностями судьбы: разве судьба сражается с кем-либо, кроме тех, кому цена [высока]?
Разве ты не видишь, что по поверхности моря плавает падаль, но в глубинах пучин его покоятся жемчуга?
И если ухватились за нас руки времени и постиг нас от продления бед его ущерб,
То на небе звезды, числа им нет, но затмение бывает только у солнца и луны!“[332]
На дальнейшие удары судьбы он отвечал горделивыми стихами:
„Если утрачены мои поместья и погибли мои сокровищницы и мои [люди] все охвачены рассеянием,
То остались у меня помыслы, за пределами коих достижение для надеющегося или успех для поднимающегося.
Но душа у меня свободного мужа, она презирает пользоваться насилием в качестве верхового животного и питает отвращение к остановке [на привал] у мутного источника.
Если погибнет душа моя, то как прекрасно это! Если же достигнет того, на что надеется, то сколь чудно сотворена она!
А кто не желает меня, то путей ведь много! По какой дороге-желает, по той пусть и едет!“.
По словам Ауфи (I, 29–30), Кабус писал и на языке дари.
Приводятся следующие два отрывка и одно рубаи:
(„Дела мира от края до края — алчность и выпрашивание, Я же не даю[333] в сердце доступа алчности и выпрашиванию. Я из [всего] мира избрал двадцать вещей, чтобы с ними провести [мою] долгую жизнь: стихи и пение, музыку и приятное на вкус вино, шахматы, нард, охоту, барса и сокола, ристалище и мяч, тронную залу, бои и пиры, коня, оружие, щедрость, молитвы и намаз“.[334]
Это перечисление атрибутов жизни феодального аристократа довольно интересно. Прежде всего нельзя не отметить, что здесь налицо большое сходство с тематикой „Кабус-намэ“. Тема эта для той эпохи, по-видимому, была довольно обычной. Весьма сходна с этими строками известная кыт’а Агаджи[335].
Оборот „я избрал“ напоминает знаменитую весеннюю газель Дакики с ее заключительными строками[336]:
(„Дакики избрал [себе] четыре свойства в мире из всего прекрасного и безобразного…“).
Иной характер носят два сохранившихся рубаи:
(„Шесть вещей имеет россыпь в твоих кудрях: завитки, узлы, изгибы, извивы, извилины и извороты[337]. Шесть других вещей, смотри-ка, родина их в моем сердце: любовь, и печаль, и горе, и скорбь, и забота, и грусть“).