Избранные рассказы. Хронологически

И она ему тоже подахнет, подэхнет. Он тогда дальше-больше загорюнится. Какой я был дурак. И она тоже скромно: мы оба были дураки. И помолчат. И тогда он – с робкой надеждой: а может… Троих детей твоих, тебя на руках… Всё отработаю, что задолжал. А она ему тогда: ох, и рада бы, да муж не вынесет, повесится. И дети – дети плачут при одной мысли, они обожают его! Старшие дети узнали, что ты звонил, и плачут: понимают, что их отец не перенесёт этого…

И зарыдают оба на разных концах провода, оплакивая такую их любовь, которую они про… И тогда он поймёт, что это он, один он про… такую любовь, а другой-то вот умный оказался, подобрал.

И вот уж она натешится, плачучись. Уж умоется она его слезами, как травка дождиком.

Высший шик, конечно, вообще не звонить ему. Так мало интересен. Но он может заподозрить, что муж Серёжа не передал ей привета и адреса и что она просто не знает. Нет, она должна позвонить. Хотя бы чтоб убедиться, что он под дождём у ворот её королевства. И захлопнуть перед ним эти ворота: извини. Она должна получить своё долгожданное, заслуженное своё. Оплаченное своё.

-Серёжа, как ты думаешь, мне позвонить ему?

-Ну, я думаю, это не принципиально. Захочется – чего же не позвонить.

-А ты не боишься, что он хочет меня отнять у тебя, а? – с кокетством, может, и неуместным…

Конечно неуместным! Тут же он и засмеялся, как смеются, жалеючи жалкого:

-Ох, Лорка, пощади, а то мне больше не о чем думать, как об этих глупостях!

Обидно. Тем более тогда позвонит.

Неделю пришлось ждать Серёжиного дежурства: звонить надо без свидетелей, придётся ведь спектакль играть: муж плачет, дети плачут… курица кудкудачет.

И вот она – неузнаваемым голосом, корректно – оттуда:

-С кем я говорю?

-Да со мной, со мной ты говоришь! – радостно орёт он, и Ирка улыбается, примкнув к его щенячьей радости, смеётся и при начальных словах присутствует ещё, а после уходит из комнаты, чтобы не нарушать этого трепетного их по телефону уединения.

-Сто лет прошло… - начинает она оттуда, он бодро перебивает:

-Не сто, а восемнадцать, каких-то всего восемнадцать лет!

-Восемнадцать лет, - медленно выговаривает она, - это очень много.

-Ты узнаёшь меня? – кричит ей.

-Нет, - рассеянно отвечает. В рассеянности её, как он потом понял, обдумывая этот разговор, была сосредоточенная подготовка к главному, что она собиралась сказать.

-А я тебя тоже сперва не узнал, а вот теперь слышу: ты!

-Скажи, как ты живешь?

-Хорошо!

-Как у тебя в личном плане? – подчеркнула.

-Хорошо!

-Всё в порядке? – с некоторым даже недоумением.

-Да! – торопится он покончить с этим и перейти к главному, но к чему – неизвестно.

Чего-то он ждал от этого разговора – общей печали по их погибшей любви? Следов той любви? Чего-то щемящего: вот жизнь на исходе, а умершая их любовь – это была первая смерть, первый ущерб их бывшей полной, как луна, молодости. Теперь уже только серп от месяца остался – так оплакать его печальными сообщниками.

-Ты женат?

-Да! Я же рассказывал всё твоему мужу, он не передал?

-Он передал.

-Почему ты ни разу не дала о себе знать? – Он перебивал, сбивал её заторможенно-выжидательную речь, волнения он не слышал!

-Я не могла. Это тебе легко было позвонить мне, а я не могла: мне было бы совестно перед дочерью.

-Перед чьей дочерью? – немного оторопев, он приостановился в радостном своём аллюре.

-Перед моей. Ей шестнадцать лет. И ещё сын – четырнадцати. И ещё один сын – четырёх лет, у него завтра день рождения, - печально и укоряюще произнесла она.

-Поздравляю, - пробормотал он, споткнувшись и переходя на пеший ход.

Это, стало быть, она его осудила. «Это тебе легко, а мне», дескать, с моей высокой нравственностью и чувством чести было бы стыдно перед моими детьми…

Лишившись своей телячьей радости, он растерянно стал поминать каких-то общих знакомых. Она без всякого интереса выслушала и, когда он замолчал, продолжила своё:

-Моя дочь – она знала, кто ты мне… И муж знал. Дочь плакала… Муж тоже не в себе. Не в своей тарелке. Твой звонок внёс в нашу жизнь ненужное смятение.

Он попытался возразить:

-Да вроде мы разговаривали с твоим мужем… он, по-моему, ничего…

-Нет, он совершенно выбит из колеи и напуган твоим звонком, и вообще… - И сделав паузу: - Давай-ка мы не будем больше звонить друг другу. Ведь и твоей жене, наверное, неприятно, а? Она у тебя дома?

-Да, - смутившись вконец от упрёков.

-И что, ничего? – насмешливо.

-Да, - утонув, захлебнувшись в позоре; боясь при этом, что Ирка, если ей слышно, а ей слышно, конечно, догадается, что его здесь отчитывают, как пионера; хотя бы для Ирки он должен выдержать весь разговор на первоначальной радостной ноте, и он вовсе замолчал.

-Так что ни к чему всё это.

-Тогда зачем же ты звонишь? – наконец с отторжением выговорил он.

-Я? Ну, узнать, может, у тебя там не в порядке…

-Да нет, спасибо, всё в порядке, - холодно.

И молчание, он – оплёванный, осмеянный, застигнутый, как бобик, на пошлом поступке. Он голосу набрать никак не мог со стыда. Наконец выдавил:

-Ну ладно, Лариса, будь здорова.