Избранные рассказы. Хронологически

…Тот вечер в больнице, в старом роддоме, одноэтажном, даже, кажется, бревенчатом ещё – туда по утрам брали человек восемь-десять бабочек: опрастывать от нежеланного бремени. На третий день выпускали, но могли и на следующее утро отпустить: человечная была больничка, пятёрку брали за операцию. Работающим бабонькам бесплатно, а с неработающих уж пятёрку. Она неработающая была, Лариса, студентка. Человечая больничка и докторша тоже: понимала, молодая потому что была. «Посмотрите, - корила одну, - вот совсем ещё девушка, а как держится, а вы боитесь!"» Так что имела Лариса и прибыток: утешительное чувство героизма. Потом настал вечер, пришли к окну, открытому в лето, мужья, принесли передачи, ох, есть хотелось, улыбались своим жёнушкам, разговоры тихие домашние вели, а про Ларису ни одна душа в целом свете не знала, что она тут и что она вынесла, ни одна душа не догадается прийти покормить её, какая тоска. На всю жизнь остался жалобный запах больничных тумбочек – из них пахло, как от горемычных старух. (И после, когда лежала в родильных домах победительницей, счастливой матерью – из тумбочек всё равно пахло так же – истлевающей жизнью).

А вспомнить, какие змеюки были в женской консультации, какую радость себе извлекали, унижая, это их язвительное, подозрительное: «Замужем?» Взяла у однокурсницы кольцо обручальное – тоже был труд измышлять: для чего кольцо-то? Для одного, мол, розыгрыша… А в первое посещение консультации забинтовала обручальный палец, чтобы скрыть отсутствие кольца… Сколько позору, ох, сколько позору, и всё это в одиночку, никто, никто не должен был знать. Девчонкам в комнате: поехала к знакомым (какие знакомые, боже мой, сессия идёт!) в палате лежала после этого – конспект зубрила…

И тяжела, знать, оказалась та рана первого унижения во врачебном кабинете, если никак не утихала и всё требовала возмещения, и потом все три раза (Юля, Женя, Алик…), приходя встать на учёт, помнила то унижение и всё отыгрывалась за него – и никак не могла отыграться. Осмотр, анализы – и вот, наконец, запись в карточку, и этот напрягшийся холодный вопрос: «Желаете сохранить или как?» – и торжественный миг утоления: «Сохранить!» Сразу так и хлынет к тебе докторшина улыбка, как рубильник включили – и пошло всё греться, светиться и звучать, и миг преисполняется счастливого смысла: отныне вы с ней надолго родные, полгода ей хлопотать над тобой, обмеривать, взвешивать, выслушивать и выстукивать, любить тебя будет – ты наделяешь её труд великим значением. А ту, жестокую, истребительную часть своей работы она не любит и презирает наслаждения, не оплаченные материнством.

…Конспект читала, послеоперационная боль – слаще всякой радости: избавили, освободили, какое счастье!

Наутро ушла, и днём уже в том лесу на полянке зубрили каждый своё, загорая. Как ни в чём не бывало. И он – ни сном, ни духом, где она была весь вчерашний день, что с нею было, и в том она чувствовала своё над ним великое превосходство. Твоего сына из меня выдрали, мальчик ты мой, а ты и не догадываешься про то, тебе ещё и в голову не приходила мысль, что ты можешь быть родоначальником, ты знаешь себя только сыном. К роли отца ты себя ещё ни разу не примерил, а если бы и примерил – увидел бы, что тебе ещё не по росту, не по размеру, ни по какой мерке. А тем более если насильно, как смирительную рубашку напялить на тебя – ничего, кроме ужаса и обречённости, ты не испытал бы, и кем была бы я, если бы согласилась принять от тебя этот испуг взамен радости, эти вынужденные узы – взамен уз нуждаемости! Нуждаемость и вынужденность – разница есть? Разница, которую моя гордость не потерпела бы.

Но на его счёт всё это записалось – и подружкино кольцо, и забинтованный обручальный палец, и тот летний вечер невыносимый в палате, и запах из недр деревянной тумбочки, и эта поляна загоральная следующего дня, и предстояло ему все эти счета оплатить живым своим унижением. Алчные, мстительные её мечты - откуда?

От зависти. От страшного неравенства мужчины и женщины. Достаточно было увидеть его хотя бы в игре. Забыв себя, он вожделел к мячу и знать не хотел, как хорош. А хорош был – мог бы встать среди площадки и красоваться – любуйтесь! – законченное произведение природы. Но он ни во что не ставил свою красоту и ценил себя лишь как инструмент, при помощи которого природа может создавать что-нибудь дельное. Он понимал себя чем-то вроде стеки в руках скульптора. Двое – скульптор и стека – создают третье: скульптуру. Двое – природа и мужчина – должны создать третье – что? Вот тайна, непостижимая женщине: что? Что они там мастерят, соединив усилия? Он не мог придавать никакого значения своим ярым очам и одичалым кудрям, а только уму и рукам, потому что есть нечто, чему он служил лишь посредником.