Из записок следователя

Жена Воробьева после драки к мужу идти тотчас же не решилась, потому знала о готовящейся ей расправе, и удалилась к матери. Супруг, скорбя о потере самовара и жены и желая выместить сердце свое, пошел на другой день мимо квартиры жениной матери и пустил камнем в окошко, но во время бегства был устигнут и бит жениным братом. В новой драке принимала деятельное участие и нервная дама, вытеребившая немалое количество волос из головы супруга и сама потерпевшая довольный афронт.

Подано было прошение со стороны супруги, где прописывалось строгое соблюдение ею супружеских заповедей и неведомо за что повсюду преследующее ее тиранство мужа; разбитие окна представлено было, как явное покушение, через какое-то неизвестное орудие, на совершение супругом убийства, – о вытеребенном же из главы супруга виске, конечно, умалчивалось.

На повестку явилась к следствию Воробьева. Это была еще молодая, недурная собой особа, с той манерностью, по которой всегда отличишь благородную кость: грация имелась.

После первых приветствий, я объяснил Воробьевой, в чем заключается жалоба, поданная на нее супругом: «В любовной-де связи с губернским секретарем Наумовым и в якобы тайном похищении самовара».

Первая часть обвинения не особенно сильно подействовала на Воробьеву.

– Помилуйте, это все напрасно, он клевещет на меня. Конечно, я не так воспитана, чтоб мне быть за каким-нибудь портняжкой, и Иван Семеныч, как благородный кавалер, мне весьма приятен, но я завсегда оставалась верна моей клятве, – сказала Воробьева.

– А что вы скажете насчет самовара?

– Это еще больше меня поражает: может ли дама с моим воспитанием идти на столь гнусное дело?

– Однако самовар оказывается у Наумова?

– Что ж такое? Я имела нужду в деньгах и заложила самовар Иван Семенычу. Притом же мой супруг сам покушался лишить меня жизни.

– И при этом покушении вы ему вырвали целый висок?

– А за…

Но не кончив начатого, Софья Ивановна повернула в другую сторону.

– Кто это вам такие ужасти на меня наговорил? Это все напрасно. Один Бог знает мою невинность. Он защитит меня! У нынешних людей нет сердца.

Софья Ивановна сначала взглянула на меня каким-то особенным, злодейски-кокетливым манером, потом постаралась заплакать, что после некоторых усилий и привела в исполнение. Дав ей время успокоиться, я стал проводить ту мысль, что всем судящимся лучше всего не доводить распрю до настоящего суда. Софья Ивановна сначала и слышать не хотела о примирении, потом мало-помалу поддалась на мое предложение – следовало поставить супругов очи на очи.

Встреча супругов нисколько не выходила из общего уровня встреч обыкновенных, как будто между ними ничего не было; только язвительностью они старались перещеголять один другого.

– Мое вам почтение, Софья Ивановна!

– Мое вам почтение, Петр Борисыч!

Пауза.

– Оченно вам благодарны, Софья Ивановна!

– Не за что-с.

– Не за что? Не угодно ли вам взглянуть, сколько у меня волос на голове осталось. Своими ручками их выдрали.

– Сами бы меньше бесчинствовали.

Темп переменяется.

– Чего ж те стерве спуску давать, коли ты к полюбовникам станешь шляться?

– Фи, что это вы говорите!

– Ты и в девках-то такая была. Только слава, что барышня! Помнишь чай, какую я тебя замуж взял?

Я приостановил обнаружение супружеских тайн, как до дела не имевших отношения, и старался свести прения на главную цель встречи: обоюдного прекращения поданных жалоб.

– Я с моим удовольствием, потому завсегда весьма любил Софью Ивановну, во время их болезни даже, как нянька, за ними ухаживал.

– А вы? – спросил я Софью Ивановну.

– Я ни в чем не виновна против Петра Борисыча, им только угодно было эдакия непристойности на меня возводить.

– А зачем ты у него на коленках-то сидела?

– По-вашему, из эдаких пустяшных делов подозревать меня можно в чем?

– А Панька-то чей?

– Да что ты, мерзавец, все с Панькой то ко мне лезешь, не знай еще, что и Машка-то от тебя принесет!

Опять с моей стороны новые усилия к умиротворению страстей, опять по умиротворении, супруги изъявили желание тихо и безмятежно проводить остатки дней своих.

– Только вы, Дмитрий Иваныч, запрет ей положите, чтоб она с Ванькой своим больше не виделась.

– Что ж такое для меня Иван Семеныч? Что он деликатный мужчина.

– Деликат! Поди вся улица знает, какой он для тебя деликат!

– Это вы только одни им меня завсегда попрекаете.

– Да вот, чтоб она ноне же мой самовар принесла.

Такое простое требование со стороны начинавшего успокаиваться супруга вызвало у Софьи Ивановны очень не грациозное движение: кукиш, поднесенный к самому носу супруга.

– На-ка, выкуси! Он такой же твой, как и мой!

Роковой самовар явился на сцену, и прахом пошли все уверения супругов во взаимной любви: снова пошли ругань и подпреки Паньками, не соблюденным девством, Машками, тиранствами и т. п. Об уступках ни та, ни другая сторона и слышать не хотела, самовар точно перл какой бесценный был.

– Нет, уж как вам угодно, а с ней ничего добром не поделаешь. Как закон разберет, так и будет, – сказал супруг, заканчивая длинную сцену.