Из записок следователя

Для меня дело Сократа с тещей стало чем-то вроде кошмара; почти каждый день являлись обе тяжущияся стороны и начинали бомбардировать и костить друг друга. Прошения, ябеды, объявления, дополнения сыпались неудержимым каскадом, голова от них кругом шла. Сократ Премудрый стал даже реже удаляться в пустыню «от прекрасных здешних мест», хотя лето в тот год стояло весьма жаркое и рыба клевала отменно хорошо; теща пропивала со своим ходоком Засекиным последние детские крохи. Разобрать в невообразимой путанице, кто был прав, кто виноват, и был ли кто прав и виноват, было, конечно, выше человеческого разума…

В последний раз я встретил Сократа Премудрого на базаре, в веселой компании: охотника в рекруты сдавали, так потешался добрый молодец, запродавши в кабалу себя. Повстречавшаяся со мной процессия была довольно многочисленна: арьерград ее составляли сдатчики, глаз не спускавшие с наемщика, центр – будущий «слуга царский», в аванграде же с гармоникой отличался Сократ Премудрый. На Премудром был тот же, исторический, виц-мундир с фалдочками, какие-то странного вида штаны в клетку, не достигавшие колен, на ногах он не имел ни сапог, ни лаптей: босиком. Старичина валял вприсядку и, вертясь как флюгер, вскидывал порой удивительно высоко свои голые ноги.

Как была я молода,
Тогда была резва…

– Уважай, стракулист! – отвечал ему охотник, бросая трешник, подхваченный Сократом на лету с удивительной ловкостью.

На дворе припек стоял страшный; весь мокрехонек был старик от своих фокусов, но ничего: распевал голосисто, особенно те места песни, где похабщины было много…

Любовные дела

«Ваше превосходительство! Внемлите слезному прошению всех мужей, громогласно взывающих к высокой особе Вашего Превосходительства! Водворите радостный мир в недрах семейств, дотоле наслаждавшихся небесным блаженством! Утрите благодетельной десницей Вашей слезы, толико обильно льющиеся из очей опозоренных супругов! Предайте неумолимой каре законов адского обольстителя неопытных женщин, вышеупомянутого Губернского Секретаря Наумова! Изгоните из среды мирных граждан сего хитрого, аки змий, совратителя невинных созданий! Сердце Вашего Превосходительства отверсто стонам злосчастных, преклоните же и на сей раз ухо свое к стону сему!»

Ерунда эта (с малой частью которой мы знакомим читателя) в простом переводе означала: губернский секретарь Наумов пленил супругу мещанина Воробьева и за то получил от нее самовар; супруг Воробьевой, крайне взволнованный похищением, как сердца супруги, так и самовара, явился к обольстителю, был бит, сам бил, но не получил ни самовара, ни супруги… Вследствие сего и была подана вышепрописанная ламентация[32]…

Впрочем, прежде чем приступить к подробному сказанию о сем происшествии, делаю небольшое, приличное случаю отступление.

Во время моей практики мне приходилось разбирать много дел, относящихся до обоюдного сожития супругов, и надо сказать правду: это были самые грязные и в то же время самые скучные дела. «Судящиеся» не женировались ни перед собой, ни передо мной, – семейные дрязги и дела по части амура на наготу выводили, скрежета зубовного, пламения глаз и тому подобных, несомненных, по уверению писателей высоких романов, признаков ревности, поруганной любви et cetera между судящимися супругами не замечалось, а все больше насчет жесточайшей руготни, похабностей да попреков проезжались.

Помню, бессрочно-отпускной фельдфебель прошение подал, что вот-де между прочим его законная супруга в неверности пребывает. Я вызвал обе тяжущиеся стороны. Супруг старался доказать, что его дражайшая половина в повиновении ему не состоит.

– Я, ваше благородие, дома целый месяц не жил, намаялся на чужой стороне, приехал к ней, приласкаться захотел, а она словно фря какая. Ей вот надо все косы вытеребить, так она будет знать, кто господин ей есть.

– Да ты што все за косы! Итак по твоей милости не много их осталось, все вытеребил. Зенки-то свои поганые зальешь, так, чай, и не помнишь, как меня об стену башкой колотишь. Теперь уж я умна стала, руки-то обшибаю, так ты и лезешь начальство своими глупостями беспокоить.

– Изволите видеть, ваше благородие, какая есть она у меня, проклятая баба! У вашего благородия спуску мне не дает, а дома ехид настоящий, только и льстится, что к Андрюшке, мне же единожды даже ус вытеребила, от превеликого сраму на улицу не мог показаться, мальчишки задразнили: «Кавалер, кричат, усы-то, знать, на войне с туркой оставил».

– А тебе, озырю записному, спуску давать? Да и што ты мне все Андрюшкой Дудкинским глаза-то мозолишь? А нешто не помнишь, што ты мне намеднись сказал?

– Што я тебе сказал?

– То-то, што! Я, Дмитрий Иваныч, денег у него на хлеб спросила, а он говорит: черта тебе лысого наместо денег! Сама, говорит, их выручай, хоть под забор ложись… Он мне даже такое веление прописал.

– Какое это веление?

– А так и прописано было: что я хочу, то и делаю, хотя десяток целый в день любовников к себе наведу, а он не указ мне.