Из записок следователя

Следствие тянется другую неделю: вся семейная мерзость выплывает наружу, «судящиеся» не церемонятся, так комьями грязи и хлещут друг друга в лицо: прописывается, как пьяный Воробьев побойства чинил над женой, норовя все в грудь да по причинному месту, потому-де что жена в это время беременна была, приобщаются к делу клоки волос, летевшие с голов Наумова и Воробьева во время битвы, – Машку Фокинскую на сцену тянут; Воробьева делает тонкие намеки насчет молоденькой сестры своей, являются чиновные свидетели, принимающие присягу за полштоф водки… Дети, жаль, очень малы, а то, наверное, и их бы потянули на мерзостное позорище.

Промозглый смрад с каждым днем становится все мерзее и мерзее.

Оставалось переспросить еще половину свидетелей. Я приходил в отчаяние. Но в один прекрасный день вовсе неожиданно являются ко мне Наумов, Воробьев и его супруга. От первых двух несколько букетцем припахивало. Я спросил, в чем искать причину их прихода.

– Да вот дело-то прекратить желаем. Уж мы и прошение такое изготовили.

– Миритесь, значит?

– В согласии жить желаем.

– А самовар?

– Уж грех пополам, только Иван Семеныч штофчик мушкатели поставил. Бог с ним со всем! Оно, конечно, обидно, оченно достаточно Иван Семеныч мне неприятностей принесли, и Софья Ивановна тоже, да ничего-с, до старости заживет.

Опять дурацкая улыбка появилась на всех губах. Софья Ивановна даже прыснуть изволили.

Первый шаг к неожиданной для меня развязке сделал Наумов. Дошло до правленского ловеласа сведение, что ближайшее начальство ведает, какие есть люди развратные под десницею его и как, вместо дел добродетельных, с истинного пути невинных женщин совращают; а потому вышел такой приказ от целомудренного начальства: буде он, Наумов, покаяние не принесет, у оскорбленного им супруга прощения не испросит, от пагубных замашек клятвенно не отречется, то – посадить его на низший оклад и впредь иметь на замечании. Приказ подействовал: грех взят был пополам, роковой самовар возвращен собственнику, а радостный мир водворен в недрах семейств, дотоле наслаждавшихся блаженством.

Мои официальные отношение к действующим лицам закончились вместе с представлением дела в надлежащую инстанцию. Нираз после того я встречал Воробьева с супругой; как подобает гражданам – мир царствовал на лицах их, в блаженном спокойствии пребывали; встречал и Воробьева с Наумовым, Наумова с Софьей Ивановной, и то же спокойствие и умиротворение царили над главами их.

Месяцев через пять пришел я в губернское правление, там с Наумовым столкнулся.

– Ну, как поживаете? – спросил я его.

– Ничего-с.

– А Воробьевы?

– Я другой месяц у них не бываю.

– Что так?

– Да надоела она мне очень, опять к девчонке одной приревновала, браниться стала, я ее в шею и вытолкал. Плевать я на нее хочу, у меня получше найдется. Муж тоже лезет с Панькой, вишь давай на прокорм ему.

– Софье-то Ивановне, я полагаю, печально, что вы оставили ее?

– Как бы не печально! У них Знаменский квартирантом стал, уж меня в кумовья звал. Ведь оне что-с? – суки!

Наумов улыбнулся, весьма довольный своим милым сравнением.

Много у меня было «любовных дел». Все на один манер, разница только в подробностях: от одного мастерской воняет, от другого тончайшими ароматами – одно на самоваре все сосредоточено, в другом о самоваре заботы не имеют, потому действующие лица в достаточным количестве земными благами наделены. Основной же нравственный букет везде одинаков: пошлость и пошлость…

Шамшеев

В углу, образуемом Чикмасовским лесом и рекой Кубарью, беспорядочно раскинулась незнакомая с новейшими планами и фасадами татарская деревня Мурзаево. Как видно из исторических актов, Мурзаево принадлежит к древнейшим поселениям нашей местности: грамотой Алексея Михайловича пожалованы были жившим в ней татарским мурзам (отсюда и самое название деревни) земли, лесные и бортяные угодья; об этих землях мурзаевцы с 1798 года ведут бесконечный иск, воплотившийся в дело ужасающих размеров, питавшее несколько чиновных генераций и известное по всем инстанциям, по коим во время своей многолетней жизни проходило оно, под характерным названием «Голиаф-дело».