Из меди и перьев

– Разве она не хотела любви, как все вы, безумные женщины?

– Попасть из одного плена в другой кому же захочется. Да и о какой любви, Эберт Гальва, идет речь, когда заходит в покои к ней незнакомец. Короли предлагают лишь руку и полкоролевства в придачу. Сердце княжны остается при ней.

Кая говорила, а сердцем чувствовала, что раз за разом открывается в ней смутная правда. И о Сольвег, и обо всем. Она пожала худыми плечами и продолжила говорить. Сирин – птица вещая, и если душа нашептывает ей что-то, то отчего бы не верить.

– И она не ждет рыцаря? – вымолвил Эберт.

– Она ждет не рыцаря и не королевича, друг мой. А того, кто взял бы ее за руку и повел прочь из замка. Кто показал бы ей наконец-то рассвет, что в мире есть и солнце, и омут заката.

Эберт горько усмехнулся. Тонких губ коснулась кривая улыбка.

– Этого княжна не увидит. Разве что в твоих глупых сказках. Да и мне не найти себе королевну. Я и не рыцарь вовсе, так, лишь насмешка.

– Я говорила тебе. Все в этом мире лишь горечь с обманом. Ты хотел увидеть несчастье. Что ж, теперь ты увидел. Зачем тебе горькие мысли о прошлом, уйди от него. Пусть это все унесется с вихрем осенним. И старый друг, и брат, и родные. Дела и заботы, и Сольвег твоя…

Но рыцарь молчал.

Он должен забыть ее, должен. Иначе махом развеются все ее чары.

– Она никогда не была твоей и не будет, ты знаешь об этом. И любить ты не можешь. Пускай же это делают все остальные. Но только не ты.

– Не я, – послушно повторил Эберт, точно игрушка в руках у ребенка. Он смотрел на нее, а в серых глазах была лишь усталость. Еще пару месяцев и вскоре его отыщет садовник упавшим с самой высокой башни. От сердца и так уже мало осталось. Его сердце теперь, точно яблоко, изъеденное червями да мошками, до сердцевины уже подгнившее. И в том ее вина. Она не оставит его, не оставит до смерти, которой и будет причиной.

– Говорил же Совет, не доверять Горным домам, – с грустной улыбкой проговорил Эберт, подставляя лицо холодному ночному ветру и стараясь дышать полной грудью. – И я был прав. Я зову тебя другом, но знаю, что от тебя я гибель приму. Вот видишь, – улыбка его была тихой и доброй, словно он монах, обреченный на смерть. – Ты меня даже не поправляешь, моя Кая-Марта. Не убеждаешь в обратном.

Кая молчала, перебирала тонкими пальцами бахрому на дорогом покрывале. Какое счастье, думала она. Какое счастье, что сердце свое она отдала не ему. Иначе что бы ей оставалось – самой усыпить прекрасного рыцаря, растравить ему душу да и умереть вместе с ним. Счастье, что есть такой, как Морелла, что держит ее голову в холоде. Любовь, о которой слагают легенды, не для рыцаря вовсе. Видно, и не для птицы из сказок, из страшных сказок, которыми пугают детей.

– Знаешь, что я хочу? – Эберт вновь потянулся к стакану молока с пряностями, но оно уже остыло. – Скоро день моего рождения. И сдается мне, он будет последним, если от тебя не избавлюсь. Я хочу созвать бал. Большой бал, Кая-Марта. Через месяц. Позвать и брата, и даже отца, все богатые семьи, всех, кто нам задолжал, торговых партнеров и даже послов из других земель. Всех, кто был со мной рядом. Кого я прежде не замечал. Я и сейчас их не вижу, знаешь. Будто за узорным стеклом они, за тонкой пленкой, ее не разорвать теперь, как ни пытайся… Да, я созову бал. Последний прием и прощальный. И тебя позову, Кая-Марта, ты будешь рядом со мной. Раз уж ты погибель моя, имей смелость идти рядом со мной рука об руку. Не знаю, в какой мир ты уводишь меня каждую ночь, да только позволь мне прежде закончить с делами. Считай тот прием моим завещанием. Странно. Не думал я, что смерть для меня будет лишь легким желанным забвением.

Кая беспокойно ерзала на покрывале. Взгляд ее метался с рыцаря на окно, на графин, на высохшие в вазе цветы, которым месяц уже никто не ставил замену. Все шло не так, до смешного не так. Она незаметно для рыцаря кусала бледные губы и капельки крови солонили ей нёбо. Только в ее речах он должен был искать покой, только в ее руках-крыльях засыпать, замирать. Никаких балов, никаких прощаний со старой забытой жизнью. Она его жизнь теперь, в ее речи он должен смотреть, точно в зеркало. Таким слабым противником он ей казался, с такой слабой волей, с уставшей ленивой душой. Откуда столько жалких попыток спастись. Откуда желание вырваться. Бал, да что она знала о бале. Бывали приемы в Горных домах. В каменном замке, что на утесе, где жили владыки, хозяева гор и ущелий. Хозяева умерли. На каменном троне сидел много лет лишь старый наместник – мало кто знал его. В ее селеньях все танцы были под звездами, на опушке лесов, не в каменных залах, не в платьях, расшитых по подолу камнями. Такое бы не снилось простой Кае-Марте, куда о таком мечтать кровожадному зверю.

– Ты хочешь, чтобы я была с тобой на балу? – голос ее был до странного чуждым; селянка мало что знает о высокой чести, о гордости, с ней это впервые. – Я, Эберт? О чем ты, мой рыцарь, я всего лишь делаю свечи на рынке, ты не можешь…