Из меди и перьев

Он будто ждал ее в первый день. Ждал здесь, в Исолте. Это была лишь вторая неделя ее жизни в большом городе, где постоянно и песни, и праздники. Этот вихрь так подхватил ее, она и не знала, что думать. Улаф решил заранее приехать в Исолт, за месяц до праздника, что устраивал глава Совета для всех. Здесь был только он, Кая, да пара матросов с его корабля. Люди из Горных домов еще не спустились. «Попривыкни, чудовище, – говорил Улаф за общим обедом, вгрызаясь в ножку зажаренной курицы. – Осмотрись. Год в одиночку на острове, у тебя должно быть мозги набекрень. Я не буду трогать тебя пока. Осмотрись среди жителей, найди себе дело. Мне не нужна будет слуга, которая от страха будет жаться к стенам, углам и скалить мне зубы. Мне не нужен загнанный зверь, что может тяпнуть за кормившую руку. Порезвись пока в этом городе. Только без крови. Пока. Лишние взгляды нам не нужны. Мы ведь не хотим увидеть твою голову на пике раньше времени, не так ли, красавица? А потом… А потом будет дело.»

Она научилась вытапливать свечи. Длинные, ладные, с тонким рисунком черной иглой, процарапанным по всей их восковой длине. Они так пахли медом. Казалось, налей молока, зажги такую на остром подсвечнике и будто снова окажешься в детстве. Она торговала ими на рынке. Пара лишних мелких монеток – куда как неплохо. Вряд ли Улаф будет ее содержать. Приходила на рынок с рассветом, уходила последней, когда тени уже исчезали и тяжелые сумерки ложились на стены, дома, и ее саму укутывали точно плащом. Помнится, она достала из связки свечу, зажгла длинной спичкой, взяла в худую бледную руку. Тени так и заплясали по каменным стенам. И в этих тенях крался он. Она заметила его тут же, как не заметить того, кто пытается сильной рукой ухватиться за горло. За твое горло, Кая-Марта. Она обернулась и в тот самый момент увидела птицу. Такую же, как и она, с золотыми глазами на бледном лице. Мужчину. И длинные острые когти уже тянулись к ней. Тогда она и узнала, что не одна. Тогда и он узнал, кем была его вроде бы простая добыча. Всю ту долгую ночь они оба ходили в свете ее догоравшей свечи между длинными улицами и говорили, все говорили. Так долго, так сладко. И так потом ходили они каждые длинные сумерки. Она и не помнила, в какой толком день она очутилась в его объятиях, а сильная шершавая ладонь гладила ее длинные волосы. Он обнимал ее, но говорил ей о мести. О том, как прекрасна их сущность, а она слушала, слушала, надеясь услышать хоть слово любви. Хоть слово ответной ласки и доброй поддержки. Их не было, но она по-прежнему верила в любовь между ними. «Он такой же, как я, – шептала сама себе Кая, когда бессонница дурманила голову. – Так же привычен к полету и от звериной жестокости он не бежит, нет. Он такой же, как я, и это наш мир. Быть может, и наше право.» И она содрогалась, когда думала о том, как о праве. О праве на смерть. На чужую смерть. Человечью. Да только право это с трудом ей давалось. Женский дух, дух неокрепшей девицы противился этому. Запах крови, добычи, что добывал для них изредка Морелла, щекотал ей ноздри, но глаза застилала тонкая пленка старого ужаса, когда был перед ней не олень, а труп человека. Память услужливо подбрасывала ей видение мертвого Бенжена с рассеченной грудью и шеей, из которых быстрым потоком текла темно-алая кровь. Мертвые глаза смотрели прямо в ее птичье сердце, от этих немых вопрошающих взглядов она не могла отвернуться. Пускай она убийца и уже себя заклеймила, на ней только два тела – Бенжен да тот слуга Эберта, что выследила она поздней ночью однажды. «Ты сирин, – шептал он, держа тяжелую руку на ее плече, почти что на шее. – Ну так и веди себя, как положено нам. Не человек ты больше. Ты никогда не была человеком, отпусти же старые мысли и чувства, впусти в душу новые, ты же хочешь.» Слова были вовсе не страшными, низкий бархатный голос ласкал ее слух, но в глазах был приказ – не любовь, не сочувствие. Наставник, учитель, возлюбленный, что будет правдой из этих трех пунктов? Это не волновало ее. «Моей любви хватит на нас обоих», – думалось ей, и сердце ее пело при каждой встрече. Он ждал от нее серьезных шагов. Наконец-то он их получит. Она шла по мостовой и с каждым крохотным шагом старалась расстаться с девичьей мягкостью, страхом, ненужным теперь милосердием. «Ты зверь, что ж, так и веди себя, как зверь». Она даст ему шанс погордиться. Она принесет ему то сердце, каким не дала ему завладеть в прошлый раз.

Дом Ланса был невелик, гораздо меньше, чем у Эберта, но его все равно было видно издалека. Большой сад окружал его, а яблони опускали свои тяжелые ветви через ограду. Дорожки, вымощенные булыжником, вели к дому, к белому крыльцу. Она легко скользнула через открытую калитку, только подол по песку взметнул облачко пыли.

– День добрый, красавица, ты это к кому? – старый садовник оторвался от своих грядок и уставился на нее, опираясь на старую, изрядно проржавевшую лопату. Да, очевидно, дела у брата Эберта были не очень хороши. Не мудрено, что тот просил денег.