Из меди и перьев

– Нет. Лишь знаю, что она есть, что она действительно есть, потому что тебе я поверил. Поверил и знаю – мне ее не достать никогда. Не на моем сердце теперь замок, а на любви и на счастье. Мне их не достать. Я как тот больной, прикованный к креслу, смотрящий в окно и знающий, что больше не бежать ему по траве. Она меня предала, ты знаешь? В тот самый день еще прежний я был готов разбудить в себе эти чувства. Тогда я пропускал ее длинные волосы между пальцами. Такие пышные, тягучие, темные и блестящие, словно патока. Она была редкой красавицей, притом обнищавшей, несчастной. Я мог бы ее понять, мог бы помочь, но я отвернулся, ушел, попал в твои цепкие руки. Утолил в них одно горе, нашел себе на погибель другое. Что ты сделала со мной, Кая-Марта, какое заклятие наложила?

Кая молчала. Лишь чиркнула длинной спичкой, зажгла фитили огарков, что были на крохотной тумбочке у постели. Отсветы пламени заплясали по стенам.

– О чем ты говоришь, сир рыцарь, – что бы он ни говорил, она не раскроет секрета. – Как может бедная деревенская девушка околдовать такого, как ты.

– Видимо, может, – покачал головою Эберт и закашлялся сухо и долго.

– Ты просто болен, – устало повторила Кая и вновь подлила ему молока из подогретого жестяного кувшина. – Все пройдет, останется тишина и покой, ты больше не вспомнишь ее… Ты позабудешь ее, ведь она тебя предала, ты сам так сказал. Я всегда говорила и пела тебе, что здесь лишь обман. В этом мире никто тебя не поймет, только я, так что слушай песни мои, сплетай их в одно полотно. Ты позабудешь, опять позабудешь…

Эберт оттолкнул ее руку, и горячее молоко из чашки пролилось прямо на вышитое журавлями покрывало, белыми дорожками потекло все с коленей.

– Я не хочу ее позабыть, – жестко сказал Эберт и отвел ее руку. Его голос был слабый и он снова закашлялся. – Не хочу забыть ничего из моей прошлой жизни. Ты уже выиграла, Кая, ты показала мне, что я был несчастен. Ведь так ты сказала тогда у окна мне, когда пришла долгой ночью. «Позволь показать тебе, что несчастен». О да… «Что ты вовсе не рыцарь». Ты победила, труби победу, пусть подносят тебе венец, но воспоминания свои я тебе не отдам. Как бы ни пыталась ты свить вокруг меня паутину. И Сольвег я тебе не отдам. Не отдам тебе ни единой мысли о ней.

Кая хотела снова положить руку ему на лоб, точно больному, но он ей не дался. В сердцах она поставила кувшин на место, расплескав молоко по дереву. Она ему не расскажет, нет, но хоть на миг можно все же перестать плести вокруг него свои чары, а то это уже и вправду смешно.

– Ты же не любил ее никогда, – ее голос был вкрадчивым, но в нем таилась прохлада. – Не любил. Ты говорил, будто не знаешь любви никакой. Будто все это нелепые байки.

Эберт посмотрел на нее. Посмотрел пристально, будто в первый раз. Потянулся к ней и поцеловал ее в холодные тонкие губы. Прикосновение было слабое и сухое, довольно долгое. Он отпрянул и посмотрел на нее все тем же отчаянным безжизненным взглядом.

– Ты права, я не знаю любви, – сухо ответил он. – Я вновь поцеловал красивую девушку, в чьих волосах запутался лучик луны, что сидит передо мной сама, точно сказка иль песня. Сама, точно сотканная из лунного света и небылиц. Я поцеловал такую сейчас – и ничего, Кая-Марта. Хоть над сердцем моим ты не властна, и за это я тебе благодарен. Ты не забрала всего без остатка. Хоть немного, хоть на долю мгновения – я все еще тот же. И не будет твоей власти над душой моей, уж прости меня, добрый друг. Я зову тебя другом, да, потому что в моем несчастье мое же прозренье, чудная чужачка. Ты сделала меня самым несчастным на этой земле какой-то злой волей. Но доброе слово твое меня подкрепляет. Я и не знаю, кто ты, не знаю, зачем вошла в мою жизнь. Но знаю, что нарушу все законы вселенной, тебя не прогнав. И если у одра моей смертной постели будешь стоят ты с обнаженным мечом, то что ж, могло быть и хуже. Но мысли о Сольвег тебе не отдам.

– Пусто твое сердце, – она устала с ним спорить. Не так она представляла себе их тихую встречу. Куда подевалось ее уменье плести песни, как полотно, плести сказки, как паутину. Она смотрела на полуживого рыцаря и не понимала, где дала маху. Это был бунт, наивный, бессмысленный, потому что знала она, не вырваться ему на свободу, без ведома ее. Да он, казалось, и не хотел. Хотел лишь оставить тот кусочек себя, чтоб со здравым рассудком уйти в мягкую темноту навсегда. Зачем ему это. – Не знаю, зачем целовал ты меня. В сердце твоем, как в холодных пустых и заброшенных залах. Там нет меня. Там нет твоей Сольвег. И не было никогда. Никого там нет.

– Она не в сердце, – возразил ей Эберт. Его губ, на удивление, коснулась улыбка. – Она здесь, – он коснулся своей головы, постучал по лбу пальцем. – Она теперь всегда в моих мыслях. С того самого дня, как меня предала. Не могу ее выкинуть, да и не буду.

– Отчего же, – недоуменно спросила Кая.