Из меди и перьев

Она с тоской взглянула на голову, склоненную над чашкой с молоком. На темные, жесткие волосы, спутанные, точно клубок. Прежде они были мягче пуха. Она помнила это прикосновение, почти как к ребенку. Тогда он уснул у нее на коленях, словно дитя, а она пела и гладила его темные кудри. Сейчас он был на себя не похож. Он похудел. Глаза ввалились, а сухая бледная кожа казалась пергаментом. Былая краса ушла с его лица почти без следа. Он казался больным, очень больным, а она день за днем становилась сильнее. Вся его молодая сила уходила в нее, и она расцветала от этого, точно листья по весне на деревьях. Да, уходила она на рассвете, через окно, пока никто не глядел. Ему не нужно лишних сплетен, страданий, шепотков по углам – ему и так осталось недолго…

Эберт отставил кружку с молоком на прикроватный столик и откинулся на мягкой постели. Слугам он сказался больным и не выходил уже пару дней. Только Кая и была здесь гостьей, причем гостьей желанной. Два месяца, думалось Кае, когда она смотрела на его больное лицо. Два месяца – и он не жилец, от тоски наложит на себя руки и не станет больше ее сира рыцаря на этом свете. Она с тоской поглядела на него. Он поймет, чего стоит жизнь, что есть и радость на свете, и счастье – да только не для него – а потому горечь съест его без остатка. Сирин – птица вещая да птица страданий. Не будет ему радости от песни ее.

– Кая, – раздался слабый голос с постели. Кая подняла голову и с тревогой посмотрела на пленника.

– Кая, подойди сюда, сядь со мной, – прошептал он и откинулся на подушках.

Она спустила худые ноги с кресла и неслышным шагом подошла к постели.

– Сядь рядом, – услыхала она, и в голосе явственно слышался приказ. – Я так хочу.

Между ними уже давно не было ни малейшего следования этикету. Все эти правила и наказы, вся вежливость и глупые байки – это все для живых, а перед нею почти что мертвец. Все это ушло без следа, осталась только боль с тоской, да ее сила, которая росла день ото дня. Она села рядом с ним на постель, укутала покрывалом босые ступни.

– Расскажи мне еще, – прошептал он. Губы его почти что не слушались.

– Довольно на сегодня, сир рыцарь, – она помотала головой. – К чему тебе новые сказки? Смотри, скоро взойдет уж луна, скоро сон смежит веки тебе.

Тяжелые глубокие вдохи раздавались и затихали. Ее присутствие усыпит его, и он снова уснет, как младенец, снова не захочет вернуться из снов. Мир снов стал для него реальней и краше.

– Что ты сотворила со мной, Кая-Марта, – прошептал он одними губами.

Кая вздрогнула. Ее глаза блеснули, и она пристально посмотрела на него. Где-то в груди крохотным зверем свернулся страх. Пальцы сжали покрывало, на котором они сидели.

– О чем ты, сир рыцарь, – выдавила она из себя. – Что ты хочешь сказать?

Его глаза были затуманены, но он постарался и сел ровно.

– Ты знаешь, о чем я, – в его взгляде не было ни ненависти, ни укора, ни страха, – Это ты, все ты, всегда ты. Ты ведь как-то околдовала меня, не так ли? Я не помню как и не знаю зачем, но ты тому причина. Да вот только я тебя не виню. Ты все правильно сделала.

Кая недоверчиво смотрела на него, будто он сам может вырваться из ее чар. Но ведь он не может. Он точно не может.

– Эберт, друг мой, ты болен, – она положила ему холодную руку на лоб, но тот отшатнулся, будто от пламени.

– Да, я болен, – продолжал он, не отрывая от нее безумного холодного взгляда. – Ты показала мне, каким может быть мой мир, распахнула мне глаза и открыла мне душу – кто же знал, что от этого будет так больно?

Он коснулся ее руки.

– Ты ведь знала, – пробормотал он. – Ты всегда знала.

Он помолчал и только сильнее укутался в покрывало, будто его знобило.